– ноль-ноль-единица,

– ноль-ноль-еданица –

– росли; «кузмичились!»

. . . . .

Вот сон того времени: –

– спешно бегу по Девичьему Полю я к дяде Ершу, проживавшему там; но читаю я надпись, – не верю глазам: «Белллиндриково Поле» – отчетлива надпись; бегу я к зеленому домику; на железной дощечке стоит: Казимир Кузмич Пепп; я – звонюсь; «Казимир-Кузмичи» принимают меня; они – в обществе странных дел личностей; представляются личности;

– «Виндалай Левулович Белорог…»

– «Род занятий?»

– «Безрог…»

– Вот подходит Огыга Пеллевич Акэ в сопровождении Дуды Львовича Уппло.

Я – думаю:

– «Странные личности!»

Но – доложили:

– «Окк Оккович Окк!»

– «Род занятия?»

– «Миус» – и «Казимир-Кузмичи» принялись объяснять: «миус» значит «нотариус» или, пожалуй, – «вампириус;» «архивариус» – уже не «миус…»

Ну – а «Акэ?» –

– Тут проснулся охваченный искренним сожалением, что проснулся, не дорасслушав, что значит «Акэ»: –

– Но какую же роль тут играл Казимир наш Кузмич, поселившися в домике на «Белллиндриковом Поле…»

Весь класс, осознавший мою все растущую власть над мучителем звучной латыни, избрал предводителем боя меня; Казимир Кузмич чувствовал, что весь класс, непонятно сплотясь вкруг меня, на него наступает: устроили раз мы концерт на гребенках и перьях; другой раз мы спрятали головы в парты при входе его; и раз – на доске написали: «Поля – Белллиндриковы.» И за эту нелепую надпись оставили всех нас: на час! Так уроки латыни, во время которых недавно еще мы дрожали, под партой крестя животы, превратили в уроки веселья и смеха; и мастерство странных дел просвело.

. . . . .

Мы знали: когда-то мучитель латыни был выгнан из класса; распространилась уверенность в нас, что побоится себя он подвергнуть вторично скандалу; и отношение с нами не станет натягивать, как тетиву напряженного лука; стрела полетит не на нас; так уверенность крепла; а я, как знаток странных дел, за собою повел гимназистов; и мы – ниспровергли латинское иго; тогда латинист заключил перимирие; переговоры велись чрез меня; с непонятною мягкостью обращался ко мне он; и часто мне льстил, я де – шельма: неглупая шельма. Но подкупы эти меня оставляли холодным; на торги не шел, но –

– восстание, ниспроверженье латинского ига, мне дорого стоило; чувствовал я в положении укротителя зверя себя; я прекрасно тогда понимал, что спокойствие наше – лишь поза спокойствия; стоило б мне, например, допустить в себе ложно построенный жест, – как опять попаду к Казимир-Кузмичу я в железное иго латыни; покроет меня он позором; коричневый палец опять застучит по холодному лбу; и дождями сквернейших отметок покроет мой бальник, взведя подозрение: в невероятно-позорном поступке –

– (в ту пору я видел гнуснейшие сны, где ко мне приходили из сумрака «Белллиндрикова Поля» какие-то незнакомцы – знакомые Казимиры Кузмича: –

– Желтороги, Двуроги, Безроги, Огыга Пеллевич Акэ и Окк Оккович Окк –

– предлагать недостойную сделку).

Сон

Вот – сон того времени: –

– вижу, –

– что я поднимаюсь по лестнице в комнату, где сохранялись швейцаром гимназия: инструменты, приборы, машина Атвуда, воздушный насос; и я знаю, что там приоткроется мне наконец сокровенная тайна учебного заведения нашего, или –

– мира явлений; –

– что тайна какая-то есть, это – ясно: давно убедился я в этом; давно убедился наш класс: «Казимир-Кузмичевские» странности следуют строгим законам невскрывшийся тайны; пробравшися в комнату, я подсмотрю сокровенную тайну: зачем «кузмичится» в великое множество особей он по ночам; и – почему выявляя свой сущностный лик отвратительной, гадкой улыбкой, зовет на простор «Белллиндрикова Поля» смешных проходимцев; и днем; из глубин на поверхности жизни, расставленной классами, он представляется: преподавателем П** заведения и виляет хвостами висящего фрака, –

– Уж я поднимаюсь по лестнице: сердце стучит; я – вбегаю в таимую комнату; вижу: сидит надзиратель, которого мы называем Лукой Ростиславичем; белую бороду клонит к учителю математики; и – гремит глухим басом:

– «Эа…ээ…»

– «Да, да да…»

– «Гм!»

– «Эге!»

Математик же восклицает в волнении:

– «Перенесем неизвестные знаки по левую сторону равенства, а известные на основании тех же суждений – по правую…»

– «И…»

– «Переменим все знаки!»

– «Где минусы – плюсы, где плюсы – там минусы»!

Чувствую: перевороты готовятся здесь, а какие – не знаю…

Лука Ростиславич, взглянув на меня, прогремел:

– «Это – дни багрецов!»

– «Стариковство!»

– «Пришло стариковство.»

Я – чувствую трепет от слов надзирателя; смысл их невнятен: Лука Ростиславич же мне начинает подмигивать:

– «Эге, брат!»

– «Эге…»

– «Гм: да, да!»

Математик, склоняясь лицом, чертит знаки мне в воздухе:

– «Переменяются знаки: где минус – там плюс…»

Понял я! Уравнение разрешается: «плюс» – наш Директор; но знаки меняются: «минус» – Директора нет. Попечитель учебного округа свергнул Директора, посадивши на место его Казимир-Кузмича; но их множество: «закузмичится» гимназия; от Белллиндрикова Поля повалит толпа Казимир-Кузмичей; и рассыплются классы; сквозь все, как сквозь окна, проступит ужасная тайна, укрытая в плотных тюках под подвалами П** заведения: нет заведения! Никогда не бывало! Не будет! И стало быть: нет прежних правил! Все прежние правила нами же были отвергнуты – на уроках латыни; переменили все плюсы на минусы мы на уроках латыни; в эти уроки – уроки внушаемой жизни: внушаемой жизни нет вовсе! Нет дома! Директора нет! Нет родителей! Минусы-плюсы: и странные игры на странных уроках латыни отныне ложатся в основу строенья Вселенной.

Мы – боги: мы – все это создали; мы – старики:

– «Стариковство пришло!»

С этим возгласом действие сна переносится в класс…

. . . . .

Мы сидим в ожиданье урока латыни: уроки латыни отныне – сплошной кавардак; если будет латынь, кавардаки откроются; и мировые устой – растают: в нестои.

– «Ай, ай!»

– «Что мы сделали?»

Будут насильственно нас убеждать: все осталось по-старому; старого – нет; озираюсь: за окнами класса в туманной промозглости – крутится, вертится.

Наш Ростиславич, заплакавши в бороду, нас покидает –

– ай, ай! –

– что наделали мы! –

– мы-теперь «Ростиславичи»; все, что угодно, – «Мстиславичи», если хотите: и класс, как один человек, дышит грудями, осознавая свое положение в мире, как высшего органа: уж «да будет» звучит для творимой вселенной, где «плюсы» суть «минусы»; и в «да будет» –

– как в классе мы: класс – сотворенное нами «да будет»; зачем же сидим, мы, творцы, ужасаемся, крестим свои животы, повторяя законы спряженья? Все это – игра: мы затеяли эту игру; посвященные в тайну игры, мы даем разыграться свободе игры, по ее произвольным законам, имея возможность в любую минуту пресечь это марево; но, всемогущие, благостно мы даруем свободу и мареву; в мареве возникает свободная воля считать нас, создателей, порабощенными правилом П** заведения; сообразуясь с тем правилом, марево нам представляется классом, в который…

Тут дверь отворилась, и –

– туловище с клювовидной главой «казимир-кузьмичится» увесистым бальником, сжатым цыплячьею лапой с пупыристой кожей; вспомнили –

– сами же выбрали мы, «игрунов» среди нас, заставляя пугать нас звериным обличьем в игре, нами созданной! Все-таки – страшно: –

– «А что?» –

– «Как-то нас, „существо“ будет спрашивать?»

Вот – пропищало, вскричало: заклёкало клёкотом!

Думалось:

– «Вот она, вот!»

– «Литературная русская речь, на которой нам ведено говорить с „Казимир-Кузмичем – Казимир-Кузмичем!“»

Но мы сами веление это внушили ему, а теперь вот считаемся сами с велением нашим: «литературная русская» речь просто есть: «Клё-клё-клё».