— Итак, хорошенько подумайте, что может оправдать вас, неверные! Завтра на рассвете над вами будет суд! Сейчас же повелеваю всем разойтись!

Я попробовал закричать и понял, что из моего горла не вырвалось не единого звука. Я был нем, нем, как и остальные несчастные, повисшие на соседних крестах. Площадь стремительно пустела.

Площадь стремительно пустела.

С креста прекрасно было видно единственные врата, через которые люди могли выйти и зайти в этот проклятый двор. Именно поэтому во время созыва на казнь случилось столпотворение на подходах. Теперь люди ровной податливой струйкой вытекали обратно и за тем, пристально следили делибаши.

Спрятаться здесь было негде, площадка виднелась вся, как на ладони: ни единого кустика, пальмы — кресты да песок. Кроме того, она просматривалось из окон дворца, да и делибаши следили в оба, поторапливая нерасторопных кнутами.

Я с трудом отыскал слезящимися глазами Венди. Девочка брела в хвосте толпы, то и дело оглядываясь на кресты. Наши взгляды встретились. Венди запнулась и едва не упала, если бы не парнишка, поддержавший её.

Очевидно, что Венди ничем не могла нам помочь, единственную возможную попытку, когда девушка попыталась нас предупредить, мы сами же пресекли на корню. Теперь предстояло за свою ошибку расплачиваться и самим выбираться из той клоаки, куда мы по обыкновению своему угодили.

Площадь обезлюдела. Делибаши профессионально рассредоточились по периметру, неустанно позыркивая по сторонам. Дисциплина у них была железная.

Солнце встало на голову и надавило в виски, сжигая кожу. Даже голод заглушала жажда — что бы я сейчас не отдал за глоток воды.

Я попробовал выбраться с помощью магии, но тщетно. Попробовал призвать меч — не откликнулся, соколом обратиться тоже не получилось. Силу-то я чувствовал, но работал какой-то мощный щит, который её поглощал, от моих усилий энергетическое поле потрескивало и только. Между тем, я исчерпал себя до дна. И в итоге, всё, чего смог добиться — это потерять сознание.

Заиграли тенями миражи дальних далей. Там, где воздух чист и свеж, где земля покрыта зелеными коврами трав, на которых утрами вызревают капельки прохладной росы. Со свистом взметнулась золотая коса, заблестел омут голубых глаз, я занырнул в него с головой. Ветерок принёс запах, особый сладковато свежий аромат её нежной кожи.

— Я жду тебя, сокол — шепнул знакомый голос. — Вернись ко мне!

— Я вернусь, — откликнулся я. — Вернусь, родная.

И вернулся в сознание. Сознание встретило мучительной болью. Так, что дух вышибало. Люди. Отчего мы люди так страстно любим мучить друг друга? Отчего мучения ближнего вызывает в нас такое сладостное наслаждение. Напел про себя:

'Видишь там, на горе, возвышается крест

Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем

А когда надоест, возвращайся назад

Гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной!'

Вправду, пока не прочувствуешь на своей шкуре ничего-то ты и не поймешь ни в жизни, ни в смерти. Понять про себя, кто есть ты: «человек?» «тварь?» «право имеющий?». Человек разумный или просто животное, которого легко подчиняют себе боль и страх. Боль. Боль дает просветление и тогда, как освобождение, наступает тьма.

Играют миражи. Девушка с золотыми волосами стоит у окна и смотрит в небо, и в глазах её отражаются звезды. Медленно она расплетая косу.

— Я прощаю тебе все, сокол! Прости и ты меня, Эрик! — по щеке сползает слезинка.

— Я прощаю тебя, родная…

И снова боль как искупление. Кожа горит, будто меня в костёр засунули. В ушах стоит дикий крик людей, он сродни отчаянному вою волков по голодной зиме. Город, объятый пожарами, люди в панике мечутся по улицам. Моя мать одинокой фигурой стоит на пригорке и равнодушно наблюдает за предсмертной агонией.

— Жестокая…

— Смерть — это милосердие, сын. Вот и гребень мой отращивает зубцы. Ты почти готов принять знания и сделать правильный выбор. Совсем скоро ты узнаешь, кто ты такой и в чём твое предназначение…

— Я и без твоих зубцов это знаю! — возражаю я.

— Мальчишка… Думаешь, ты сам по себе? Ты лишь ветка древа, если не ощутишь свои корни, то тебя сломают… Сломают и забудут.

— Нет!

Еще один круговорот. Вернуться, чтобы уйти. Через прорези глаз в истерзанном солнцем и жаждой в теле наблюдать за ящерицей, пугливо бегущей по песку — цап и ящерицу поймал за хвост делибаш, но она пожертвовала хвостом ради свободы. Время, раздробленное на осколки вечности.

Солнце по-восточному погасло в считанные минуты. Но ночь не принесла желанной прохлады. Только духоту. Из носа потекла кровь, я слизнул её сухой наждачкой языка.

Перед глазами плывет кровавое марево, в этом мареве мелькают караваны миражей. Отец в спальне матери в ярости крушит мечом всю так тщательно оберегаемую им долгие годы обстановку, проклиная её имя… Из картины за ним с грустью наблюдает роковая Белла.

Леон, плотно сжав губы, сидит напротив Морганы. Между ними идет молчаливая, напряженная борьба.

Кира, что-то яростно выговаривает Варду. Он бьет кулаком в стену и уходит, она оседает на пол и горько-горько плачет.

Арчибальд сидит на черном мустанге, а за ним идут войска…

Все образы мешаются, перетекают друг друга, тонут во тьме, отзываются болью. Единой неделимой болью в каждой клеточке тела.

Лишь под утро немножко стало легче дышать. В воздухе появилась едва уловимая легкость. Только оторвать от креста и воскреснуть соколом не вышло. Слишком много было до неба ступеней, слишком тяжка была ноша страданий. А я был всего лишь человеком.

Солнце без лишних церемоний вскочило из-за горизонта и наново стало раскалять воздух.

К крестам подошел делибаш с длинной палкой и ведром воды. На конце палки была намотана грязная тряпка, которую он, намочив, по очереди подносил к нашим губам. Все как один, плюнув на всякую брезгливость, жадно в тряпку впивались. Это лишь слегка облегчало, но не утоляло томящую тело жажду, продлевая нашу агонию.

Открыли врата, впуская народ. Люди шли на суд точно такими же подавленными, как и на казнь. Людей сковывал страх, плечи их сгибались под непосильной ношей.

На айван вышла Закира. Все такая же, в той же маске, только цвет платья сменила с пурпурного на синий, как и прежде, волосы пышными кудряшками вились к полу. Я больше не любовался ими, а видел в них жестокость гривы Медузы Горгоны. В этот раз делибаши установили ей нарядный трон. Может поэтому речь её была коротка.

— Итак, да начнется суд над предателями! — объявила она и села на трон

Со всех сторон госпожу стали обмахивать веерами.

Нам и вправду поочередно дали всем высказаться. Причем довольно унизительным способом, больно тыча заостренной палкой под ребра тому, кому следовало говорить своё слово. Поэтому сначала раздавался стон или визг. Высказывались в основном мольбы о пощаде. Но эта дамочка Закира была к ним глуха.

Были и стойкие, которые как их не тыкали, молчали, среди таких оказались и Томаш с Филом. Дошла очередь и до того самого парнишки с серьгой, который ответил мне, что тот, кто не придёт на казнь следующий. Я уже давно догадался по поведению той женщины, что он среди нас.

— Мне просто любопытно было. Отпусти, меня, госпожа, нет во мне желания тебя предавать и уж тем паче гибнуть. Я молод и глуп! Все знают, что брать с меня нечего. Мать у меня одна останется, некому будет о ней позаботится. Сделай милость, пощади. Все считают, что ты пощады не знаешь, так докажи обратное.

— Доказать, — вдруг засмеялась госпожа Закира. — Это можно. Освободить!.. Вон ту девчонку, что потеряла сознание и не смогла ничего сказать.

Действительно девчонка лет тринадцати исчезла с креста и появилась на площади рядом со своим отцом и материю. Те от страха спугнуть удачу, не вымолвили ни слова, лишь пали на колени и сунули головы в песок.

— Но как же…– попытался что-то сказать парнишка.