— Но если магия запрещена — как же моего дедушку-то убили!

— Потому и убили, что были уверены — их не найдут. И не будут из-за одного проворовавшегося губернатора Рагнарёк устраивать. А вот тебя могут найти. И ты, я уверен, способен сам догадаться, что наши враги в этом случае с тобой сделают.

— Это я понимаю, — согласился Кимитакэ. Но Окаву было уже не остановить.

— Я уверен, что ты знаком с идеями марксизма — просто чтобы лучше знать врагов, — продолжал профессор, и его глаза сверкали. — Марксизм, как ни верти, не годится, чтобы напитать японский дух. Эта теория возникла слишком далеко от нас — в Англии, почти век назад. Между тем мы — страна уникальной культуры. Мы сразу шагнули от мечей и луков в эпоху электричества, даже не задерживаясь в эпохе пара. Многие выводы марксизма — произвольны…

— Ну это всё что-то академическое, — заметил полковник. — Ты проблемы попроще назови. Чтобы я крестьянского сына разагитировать смог, который ничего кроме своей убогой деревни не знает — и знать не хочет.

— Проблема в том, что марксизм — это идея, за которую ни один японец не пойдёт на смерть, — отозвался профессор. — Ну недостаточно она наша. В голову мы её взять можем — а печень уже взбунтуется. Разумеется, были и у нас какие-то активисты, некоторые даже умерли в заключении — или вышли на свободу в таком состоянии, что всё равно очень скоро умерли. Но это всё-таки заслуга не их, а полиции. А в полицию у нас идут здоровые народные силы.

— Это вы очень правильно говорите, — заметил полковник. — Мы вот исключительно за счастье народное и хорошую жизнь. И чтобы никакого коммунизма.

— А так-то сознательность нашего народа впечатляет, — заметил Окава Сюмэй. — Даже среди интеллигенции. Признаться, мне уже много лет не с кем даже спорить. Думаю, ученик нашей школы имеет право знать: несмотря на все бедствия войны, брожение среди народа практически отсутствует. Мы даже сократили до минимума штат тайной полиции. Почти все они переброшены в Китай для умиротворения тамошней непонятливой интеллигенции.

— Но разве нет опасности, что семена смуты будут занесены из-за границы? — осведомился Кимитакэ. Не то что он этого боялся, но на всякий случай спросил.

— Исключено! — радостно ответил Окава. — Этим сорнякам просто не за что зацепиться. Для совсем простых людей, которые живут в деревнях, все иностранцы — опасные смутьяны. Они ничего не слышали про русскую революцию, и им нет дело до того, что случилось во вроде бы белой стране, которая великой Ямато войну проиграла. Рабочие у нас — те же крестьяне, которые перебрались в города на заработки. Левая идея у нас — удел учителей, врачей, актёров и журналистов. И многие из них совсем не против послужить императору. У нас даже среди основателей «Сакурана» числился, среди прочих, Такабатакэ Мотоюки — узнать бы, где он сейчас и что с ним. Ты, наверное, и не знаешь его имени. А ведь он перевёл на японский «Капитал» Карла Маркса… В достаточно массовую японскую коммунистическую партию мог поверить только Сэн Катаяма — да и то потому, что слишком долго прожил в Москве.

— Но что, если Москва заплатит действительно много?

— Москва занята войной с Германией, — напомнил полковник. — У них сейчас просто нет средств на такие авантюры.

— И даже если в Москве найдётся достаточно денег, не факт, что среди нас найдётся достаточно предателей, — заметил Окава. — Был такой Ёсихара Таро, который ухитрился в 1921 году получить от правительства Дальневосточной республики четыре тысячи йен для проведения подпольной работы.

— Сумма недурная и в наше время, — заметил Кимитакэ.

— Совершенно верно. Причём добился, чтобы ему её выдали в драгоценных камнях! Развил какую-то бурную деятельность, просился и в общество Чёрного Дракона, и в общество Чёрного Океана, и даже, как говорят, смог с Зелёным Драконом на связь выйти. Какой же итог? Четыре тысячи йен промотаны, а сам товарищ Таро бесследно пропал. Впрочем, через пятнадцать лет его видели в токийском полицейском управлении — и он был там не узником!

— Получается, даже самые простые японцы — люди весьма стойкие.

— Разумеется. Поэтому нужно тщательно подбирать иероглифы и для магии, и для пропаганды. Основания, на котором зиждется дух нации, необходимо искать в самом народе. Люди готовы пойти на смерть только за то, что для них понятно и естественно, за традицию, продукт культуры, которой три тысячи лет.

На этом месте Кимитакэ вспомнил, что, согласно Окаве Сюмэю, японской цивилизации всего две тысячи шестьсот лет (что, конечно, совсем мелочь по сравнению с пятнадцатью тысячами лет корейской истории).

А ещё — замечание одного самурая о том, что не только воины, но и монахи, и женщины, и крестьяне, и даже совсем низкие люди порой с готовностью умирают во имя долга, или чтобы избежать позора, или просто в силу обстоятельств. И что это всё — не то.

И если война перекинется на землю Ямато, будет обидно, если множество людей погибнет — но не так. Потому что погибать — это работа самураев, остальные люди никогда этого не умели. Даже его бабушка Нацу, хоть и была побочным потомком двух именитых родов, умирала долго и безобразно.

* * *

Полковник ушёл, сославшись на служебные дела.

Оставшись наедине с Окавой, Кимитакэ осмелился спросить то, что давно просилось.

— Скажите, а вы помните виконта Симпэя Гото? Что вы думаете о его деятельности?

Лицо Окавы Сюмэя просияло — как будто он снова увидел старого друга.

— Только не виконта, а графа, — поправил он, словно предлагая закуску перед основным обедом. — Он успел стать графом за полгода до кровоизлияния.

— Простите меня, пожалуйста. Из тех рассказов, что я слышал, господин Гото мне запомнился как виконт.

— Его все запомнили как виконта. И хотя он уже тогда, в годы моей молодости, был стариком, а сейчас ему было бы под девяносто, — я всё равно вынужден признать, что его очень нам сейчас не хватает и его смерть остаётся огромной потерей для нашей страны. Никто не умел так договариваться с русскими, как он. Я — не дипломат. Но я убеждён: он был наилучшим посредником между Японией и Россией. Всё, что наши страны достигли на переговорах, — его заслуга. У нас даже его реликвия имеется. Вон, над алтарём, в бронзовой рамочке.

Над алтарём действительно висел какой-то официальный бланк, заполненный от руки. Все буквы были кириллические, так что Кимитакэ не мог их прочитать даже приблизительно. Можно было разобрать только дату: 7 января 1928 года.

— Это листок записи на приём к одному из секретарей ЦК Всесоюзной коммунистической партии большевиков, — пояснил Сюмэй. — В данном случае это секретарь И. В. Сталин. Человек по фамилии Гото и без указания имени от организации «Япония», где он занимает должность «виконт», и, опять же, без указания, по какому делу, просит его о приёме. Такова логика коммунистической бюрократии.

— А что вы скажете про Киту Икки? — осведомился как бы между прочим Кимитакэ, не отводя взгляда от листка в бронзовой рамке.

— Ах, мой друг монах Кита Икки! Большой энергии был человек. Жалко только, что растратил её непонятно на что…

И, не сдержавшись, Окава принялся вспоминать свою радикальную молодость…

Кита Тэрудзиро (пока ещё не Икки) родился в семье богатого торговца саке на острове Садо — том самом островке, куда ссылали в своё время монаха Нитирэна, основателя традиции Лотоса.

Этот тесный островок был, конечно, слишком тесен для буйного монаха, которого не утихомирила даже вторая попытка отрубить ему голову.

Не удивительно, что и много лет спустя для энергичного Тэрудзиро этот остров был удушающе тесен. С самого рождения он был там всё равно что в ссылке — и сбежал при первой возможности.

Взгляды его были удивительны. Это была не сложная сеть системы и не какая-то сияющая драгоценность, какую носят возле сердца. Скорее, это была огромная бесформенная куча, куда были навалены самые разные планы преобразования общества.