В мае 1923 года Иоффе всё-таки прибыл в Токио. Вместе с ним были его жена, сын и два секретаря: Сергей Шварсалон и Илья Левин.

Шварсалон был потомок французов из Эльзаса и пасынок поэта Вячеслава Иванова. В секретных донесениях особо подчёркивалось, что он не еврей, а просто очередной коммунист.

Про Левина в донесениях говорили, что он, кажется, состоит в ЧК. Поэтому к ним были приставлены журналист Тагути, в какой-то мере знавший русский язык, и один из упорных сторонников договора, крупный философ Сэцурэй Миякэ, который всю дорогу отвлекал Иоффе разговорами. В перехваченном донесении Иоффе выражал искреннее удивление: он ожидал, что сторонником сближения с Советским Союзом будет умеренный, но социалист, однако и взгляды, и влияние Сэцурэя скорее напоминали приснопамятного Победоносцева.

На том самом вокзале, где теперь стояли ребята и заместитель директора, его поджидала толпа тысяч на пять любопытных токийцев. Почти все они пришли по своей воле — даже у японской полиции не было достаточно агентов, чтобы организовать такую массовку.

Виконт Гото Симпэй ожидал на перроне, его охраняли четверо в штатском. Но взбудораженная толпа даже не замечала известного политика.

Сотрудники вокзала повязали ленты с приветственными иероглифами через плечо, словно выпускники или призывники. В центре зала, где фонтан, оккупированный ныне потёртыми бабушками, строился флотский духовой оркестр. А вот армия всё равно оставалась недовольна этим визитом, и музыкантов не предоставили.

В пёстрой толпе особенно ярко выделялась чёрная униформа полицейских. Они очень старались, но пока не выловили много кого из Японской антибольшевистской лиги, да и предъявить пойманным было особенно нечего. Поэтому приходилось очень бдительно охранять.

К вагону выступил из толпы пожилой японец в капитанском мундире, но без табельной катаны — получается, отставной. У него были обвислые седые усы, как у моржа, и пронзительный, как сталь, взгляд по-прежнему зорких глаз.

Когда дверь открылась и показался советский посланник, этот отставной офицер тут же шагнул навстречу и полицейские из охранения невольно положили руки на рукояти уже своих катан — мало ли что у отставника на уме?

Но старик уже говорил на дипломатическом французском с сильным японским акцентом. Было заметно, что он долго разучивал свою речь:

— Господин Иоффе! Мой сын, поручик пехоты, погиб от действий партизан в Николаевске… — отставной офицер сделал паузу, но его лицо оставалось непроницаемым. — Я полностью приветствую ваш визит, господин Иоффе, и счастлив видеть вас здесь! Я уверен, что крепкий мир и взаимовыгодное сотрудничество между нашими народами сделают невозможными подобные инциденты в будущем!

Оркестр грянул что-то абстрактно-торжественное. Иоффе заулыбался и пожал старику руку. Он вышел на перрон и помахал шляпой торжествующей толпе. Над толпой реяли растяжки с тщательно выписанными приветственными иероглифами.

Уже давно его не встречали так радостно. Советский посланник ощущал восторг толпы, словно тёплые волны, которые плескались о его кожу. Пусть и не способные исцелить, они наполняли его жизненной силой. С ней он мог перенести любую болезнь.

Он шёл вперёд и вперёд и уже ощутил прохладное дыхание из огромных залов вокзала, но тут слева и справа полетели листовки. Словно целый снегопад из тонких белых листков, покрытых диковинными иероглифами, опускался вокруг улыбавшегося Иоффе. То, что японцы освоили печать листовок, очень его позабавило.

А вот виконт Гото был смущён. В протоколе приёма не было ни слова про листовки. Что за самодеятельность! Какое счастье, что высокий гость не способен прочитать ничего из того, что там понаписано!..

Гото едва заметно подтянул к себе тростью одну из листовок и быстро её пробежал.

Его смутил уже заголовок. «Открытое предупреждение преступному Иоффе» — это совсем не то, чем приветствуют иностранного гостя. А когда виконт пробежал немыслимый текст до конца — он обращал внимание только на иероглифы, не отвлекаясь на хирагану грамматических форм, — и разглядел в самом конце, среди предателей японского народа, которых хорошо бы поскорее убить, своё собственное имя, он прямо физически ощутил, как закипает в животе возмущение.

Что эти радикалы себе позволяют? Неужели опять Чёрный Дракон или Антибольшевистская лига?.. Нет, на обороте — «Отпечатана в типографии общества “Сакуран”».

Очень странно. До сегодняшнего дня этот геостратег Окава Сюмэй казался ему безобидным городским сумасшедшим.

Кто его финансирует? Это надо выяснить. Должен быть какой-то национально мыслящий меценат. Надо с ним хорошенько поговорить и сказать, чтобы перестал. А пока — просто спасать положение.

Он подскочил ближе к ничего не подозревающему Иоффе, ухватил за руку и потащил прочь из здания вокзала, к уже ожидавшему автомобилю.

— Провокация, господин Иоффе, — бормотал он по-французски советскому посланнику. — Очередные радикалы.

А позади них уже закипала свирепая потасовка.

* * *

Сложно сказать, каким образом Окава Сюмэй вообще услышал про монахов Ниссё и Киту Икки, этих двух мистических анархистов. Когда он вошёл в силу, они сидели в Шанхае, без денег и особенных перспектив. У общества Зелёного Дракона средства закончились, общество Чёрного Дракона предпочитало оставаться себе на уме, а у Сунь Ятсена самого денег толком не водилось, с тех пор как он в знак протеста ушёл в отставку с поста премьер-министра, но что-то пошло не так и обратно его таки не позвали.

В европейских газетах с прежним восторгом повторяли его давнее прозвище: Большая Пушка. Но не уточняли, что оно значит. Так называли человека, от которого «шума много — толку мало».

Кажется, Окава Сюмэй вышел на Киту Икки как раз через Ниссё. Прежде чем стать монахом и заклинателем, Ниссё работал путевым обходчиком на Маньчжурской железной дороге. И познакомить их мог, например, Танака, бывший Хранитель Государственной Печати, который и рекомендовал Окаву Сюмэя в администрацию Маньчжурской железной дороги. Но с чего бы бывшему Хранителю Государственной Печати интересоваться судьбой какого-то бывшего путевого обходчика? А может, это был совсем другой Танака — человек, который возродил традицию Лотоса и среди учеников которого был сам великий детский писатель Кэндзи Миядзава? Вопросы, вопросы…

Окава Сюмэй был теперь вхож в высшее общество и пропадал там неделями. Так что Кита Икки довольно быстро стал отвечать за кучу организационных вопросов. Расхождений в их взглядах было немало, но их разглядели бы только упёртые академические исследователи, а они издания «Сакурана» не читали. Всё равно там публиковались самые безумные статьи, написанные с самых разных позиций, причём две несовместимые платформы могли сталкиваться не только в двух соседних статьях, но даже в двух соседних абзацах.

Визит Иоффе стал шансом не только для виконта. Кита Икки собрал в типографию всех активистов, которые знали хоть какие-то иероглифы, и за один день отшлёпал тридцать тысяч листовок под заголовком «Открытое предупреждение преступному Иоффе». Текст тоже был примечателен: большевиков там называли «бандитами, которые ещё хуже царского правительства», а Иоффе рекомендовалось «убираться в свой бесполезный Советский Союз и всех коммунистов с собой забрать».

Потом уже все активисты отправились на причал. Кита Икки заверил, что полиция не вмешается: мы же никого не собираемся убивать, мы просто показываем, что красным в Токио не рады.

Так оно и вышло.

* * *

Окава Сюмэй, как это часто бывает с академическими учёными, хорошо разбирался в идеологии и плохо — в житейских делах. Он даже и не подозревал об этой заварушке прямо у себя под носом. В те дни его внимание поглотили другие дела.

К слову, Сюмэй был совсем не против отношений с Россией (и не сильно отличал от неё Советский Союз). Ведь русские — тоже народ евразийский, среди малых народностей Советского Союза немало представителей монголоидной расы, и кое-кто из них даже выбил себе автономию. А что касается коммунизма, то настоящих японцев заморская ересь не соблазнит.