Это ли, или женщина сильно обозлилась на собственную дочь, но распелась она, как курский соловей в саду летом. Писарь Алексей, не успевая за ней писать, не раз требовал, чтобы она помедленнее и четче выговаривала имена. Особливо иностранцев.

Великий князь мог быть вполне доволен. Показания Елены оказались солидно дополнены и подтверждены. И еще как! То, что дочь не хотела говорить подробнее, стеснялась или утаивала, мать говорила прямо и грубо, ничего не пряча, даже наоборот, в пику ей рассказывала все тонкости.

И Константин Николаевич узнал, что любовницей дочь все же была постоянная. И если говорить о трех — четырех, то не встречах, а, как минимум, месяцах. И от законного мужа она ушла и жила открыто с «Генрихом», не стесняясь. Мужа, чтобы он не ругался и не жаловался в другой раз в полицию, а то и в церковь, «Генрих» подпаивал, давая каждую неделю по целковому. А детей Марефе за свой счет приходилось подкармливать и обстирывать. Свои же кровиночки!

— Я, вам даже вот что скажу, ваше императорское высочество, — понизила голос Марефа, как будто кто-то ее здесь мог услышать, — она мне не говорит, но как-то кажется, что дочь моя с этим клятым «Генрихом» даже ходит воровать. А «Генрих» этот не просто грабитель, а что-то поважнее, как у нас, вор в законе.

Хм, вот так Марефа! Ой, да язычок у нее!

Женщина еще много молола языком, но уже практически впустую. Видимо, ее действительно испугала угроза следователя (только какая?) и она старалась, как могла, зарабатывала прощение у государства.

Старайся, я не против. Может и сможешь. Первый шаг уже есть и очень даже хороший, — подумал Константин Николаевич, — а наказание тебе точно скостят.

Теперь можно было пригласить Стюарта. Под вооруженным конвоем, конечно. И, пожалуй, в больших и весьма прочных кандалах. Пусть джентльмен потренируется. Чего-то ему, следователю, кажется, что каторжанином ему быть скоро и надолго, даже статус дипломата не поможет.

Англичанин пришел недовольный. Еше бы, не привык к тяжелым и неудобным кандалам. Начал (по-английски) угрожать дипломатическим скандалом, предупреждал крахом карьеры. Может даже опасности жизни.

На все это Константин Николаевич откровенно и сладко зевнул. Зятю императора и отцу пусть пока еще будущего преемника цесаревича боятся за какого-то чужого дипломата, даже не полномочного министра (в последующем это посол), было откровенно смешно. А уж жизни, ха-ха. Разумеется, сто процентов гарантии жизни никто не даст. Но гибель от рук англичан в центре Санкт-Петербурга это также мифологично, как инаводнение. Раз в сто лет, и то если не повезет, и он не поедет в другой город.

Полный дурак, что ли, так наивно лгать? Пусть уж лучше серые волки задерут, в XIX веке они есть почти в каждом отечественном провинциальном городке. Сожрут по пути в городскую мусорную свалку.

Стюарт, хоть и не был российским поданным, все же уловил нюанс ситуации. Он осекся и наморщил лоб, выискивая более убедительные доводы.

Великий князь, пользуясь этим, спросил:

— А скажите-ка, любезный, ваш «Генрих» по какому делу идет: по платиновому или по императорским регалиям?

Стюарт явно сначала даже не понял. Потом, постепенно, на его лице вырисовался ужас. Такой мощный, что дипломат даже перестал контролировать свое лицо.

«Генрих», к сожалению для английского графа, знал очень много. Настолько много, что ему самому в России в дальнейшем будет лучше не показываться вообще. Ведь если его тоже арестуют, то он, спасая себя, может так наоткровенничаться про спутника, его здесь просто загниют. Жандармы ведь такие лихие ребята, он даже не узнает, в чем ему надо отпираться, а в чем лучше откровенничать.

И англичанин не нашел ничего лучшего, чем элементарно отпираться от маловедомого пока для следствия «Генриха», как от совсем чужого человека. Как провинившийся младенец будет отбрыкиваться от всего существенного, думая, что этим он себя спасет.

В ответ великий князь швырнул к нему отдельные листы допросов Марефы и ее дочери.

— У меня еще свидетели найдутся, — предупредил он, — и имейте в виду. Если вас будут пытаться активизировать физическими пытками, то, вне зависимости от ваших слов, вас придется навсегда оставить в отдаленной камере Петропавловской крепости. Вас уже как бы не будет. Дешевле обойдется.

И имейте в виду, «Генрих» этот полез в секретный архив самого его императорского величества. В личные документы! Так в душу монарху не плевал еще никто и теперь вашего содельника в России не спасет уже ни кто.

Стюарт был уже в годах, сухарь прожженный, все видящий. Но холодно-равнодушный тон следователя, который, видимо, в силу своего высокого положения в императорском дворце, много чего знал от будущего, заставил его вздрогнуть и заговорить. Путано и многословно.

Ведь он знал, что не надо хитрить и пытаться обмануть следователя. Тому только это и дай. Дальше он заставит говорить или даже обхитрит. И все, сам не поймешь, где сдашь свою позицию.

И все-таки он стал рассказывать. Для начала откровенно врать, почти не пытаясь хотя бы чуть-чуть сливать на этих чертовых баб.

Конечно, он срезался. Следователь не зря имел авторитет лучшего следопыта этой страны. При чем, судя по легкости, с которой он отделял правду от лжи, он уже много знал. Очень много.

А ему-то раньше казалось, что он легко переиграет русскую жандармерию. Как же, обманул! Радуется теперь в этой псевдотюрьме.

Меж тем Константин Николаевич на этом этапе всего лишь хотел знать, насколько Стюарт предан своему подельнику и до какого уровня сможет его предать. И потом можно и давить его.

Как оказалось, «предан» он был достаточно прочно и довольно глубоко. Так сказать до гробовой доски. Чьей, правда, не понятно, но кого-то потом точно убьют, а потом исподтишка зароют.

Эти англичане такчасто все рассказывали об ужасах русской жандармерии, что, в конце концов, сами прочно в это поверили. И стоило только на практике показать, что да, данный кошмар имеет место быть, как Стюарт стал охотно разговаривать. Не все правдиво и не так, как надо, но потихоньку сдавать сообщников.

Хотя как потихоньку. Константин Николаевич чувствовал, что у него на голове начинают дружно вставать дыбом волосы. Вот это мило!

Оказывается, даже платиновое дело, пусть и само и ценно и важно, но все-таки было лишь прикрытием. Чуял он, что здесь не чисто. И оно проводится отнюдь не для прикрытия кражи императорских регалий, как ему виделось накануне. Нет, оно тоже было, так сказать, неплохим прикрытием. Только уже второго эшелона. Не поверишь одному прикрытию, так поверишь второму. А действительное дело было третье, и касалось оно совсем не драгоценностей.

Но от этого становилось не легче. Более того, эта была бомба сверхядерного уровня. Колоссальной мощности! Куда уж там скипетр. Вот это англичане, вот это паразиты!

Константин Николаевич так возбудился, что вынужден был прервать допрос. Это, разумеется, не по правилам, но куда уж там. Стюарта отправили в гостиничную камеру со строжайшим приказом не сводить с него глаз. А сам к Бенкендорфу за советом и, немного, прихвастнуть. Хотя, как прихвастнуть. Тут ведь можно и по собственной балде получить от Николая. По той, что находится на плечах. Эмоции будут на таком уровне и от таких людей, что можно не только эполеты потерять, но и эту бедную балду.

Самоедские мысли великого князя были прерваны появлением самого шефа жандармов. Не вытерпел, сам появился.

«Вот ведь как! — частично удивленно, частично пораженно подумал он,- а я еще считал, что в нем нет никакой искры следователя. Однако же, как только почувствовал опасность, сразу явился».

Конечно же, Константин Николаевич немного ошибался. Речь шла не о чувствах розыскника, а о пресловутом шестом чувстве царедворства, который ощущал буквально копчиком носа опасность для своего места. Впрочем, в данном случае эти чувства были очень похожи.

Великий князь встал, поздоровался из принципа элементарной вежливости. Несмотря не на что, великий князь уважал Бенкендорфа. Как бюрократа и царедворца. Это ведь тоже не просто. Как он не то что устойчиво выдержался, но и непоколебимо поднимался по карьерной лестнице. И это при отсутствии капельки таланта розыскника!