Всей душой рвался Николай из Чермыза, а когда пришло время расстаться с ним, взгрустнул. Проработал он здесь недолго, но очень привык к людям, которые помогли превозмочь труднейшие испытания, подружился с ними и даже полюбил. Обходя на прощание цех, пожимая шершавые натруженные руки, он выслушивал от обычно сдержанных на проявление чувств уральцев теплые, искренние слова, и предательский спазм нет-нет да сжимал ему горло. А из материнских объятий Игнатьевны, пустившейся в рев, как при разлуке с родным сыном, он еле вырвался. Только Заворушка постаралась не увидеться с начальником, но все женщины, точно сговорившись, утверждали, что это «со стыда».

Особенно тяжело было расставаться Николаю с Акимом Ивановичем Чечулиным, человеком, который был для него не только надежным помощником, но и верным другом. Несколько раз они обнялись до хруста в костях, расцеловались, и если у Николая хватило выдержки, чтобы не проронить слезу, то у Акима Ивановича, как он ни крепился, глаза застлала влага. Отпустить начальника, не сказав ничего напоследок, Акиму Ивановичу не хотелось, пошел проводить.

— Заметил ты или нет, — заговорил он по-свойски, когда зашагали по заводскому двору, — что принял ты один народ, а оставляешь другой? Были примятые, а сейчас головы подняли. — Аким Иванович бросил в снег обжигающий губы недокурок, по привычке для порядка притоптал его валенком и продолжил: — Сколько рабочих нашлось письмо наркому подписать, чтоб тебя оставили у нас! А сколько еще хотело! Даже такой боягуз, как твой напарник по охоте Иустин Чечулин, и тот отлынуть не смог. Или вот хоть бы сегодня. Окружил тебя народ у печи, и откудова ни возьмись — Кроха. Раньше все расползались по углам, а тут стоят как стояли. И с улыбкой такой насмешиической: а ну попробуй, мол, сказать что напротив! Видал, как он бочком, бочком — и на выход? Так что вот тебе моя лапа, давай и дальше так.

В ремонтно-строительном цехе Николая с распростертыми объятиями встретил Иустин Ксенофонтович.

— А я уж, грешным делом… Неужто, думаю, уедет, не попрощавшись?

— Ну как можно! — Николай крепко пожал грубую короткопалую руку. — Первый мой знакомый здесь. Сразу ввели меня, неискушенного, в курс дел и вообще…

— …чуть не погубил урожденного степняка, когда оставил одного в глухом лесу, — тоном кающегося грешника добавил Иустин Ксенофонтович.

— Пора бы и забыть.

— Э, нет, такие промашки не забываются. А за великодушие в ноги вам кланяюсь. Нынче оно не в моде.

Усадив Николая на самолично сделанную скамью, Иустин Ксенофонтович молвил со скорбью в голосе:

— Зря уезжаете. Теперь бы только и поработать спокойно, когда столько сделали. От добра добра не ищут. Потом сразу на большой завод, когда война кончится. Поднимать что разбито.

— Нет уж, обратный ход мне заказан.

Возвращался Николай с завода в том подавленном состоянии, какое возникает, когда прощаешься с людьми, близкими твоему сердцу, и знаешь, что навсегда.

Не заглянув в свой чертог, направился прямо к Давыдычевым, где Светлана занималась сборами в дорогу.

Она сразу уловила, что муж пришел расстроенный, и объяснила это тем, что исполнение желания не всегда радует. Вот и она, еще недавно рвавшаяся отсюда, теперь терзается навязчивой мыслью, что лучше всего, спокойнее всего после передряг, из которых Николай вышел с честью, жилось бы им именно в Чермызе. Но говорить об этом было уже поздно.

Обедать не стали — решили подождать родителей, — принялись укладывать вещи, ломая голову над тем, как уместить в четыре чемодана и охотничью сумку все добро, включая громоздкую посуду, которую Клементина Павловна выделила на обзаведение.

И вот наступили тягостные минуты расставания. Уже все слезы выплаканы, напутствия высказаны, оставалось ждать, когда подъедут розвальни, чтобы перевезти багаж к воротам завода, откуда должна была двинуться на Пермь колонна автомашин. Услышав, что на улице проскрипели полозья и остановилась лошадь, по старинному русскому обычаю присели помолчать.

В дверь постучались, и вместо ожидаемого возницы в комнате появился незнакомый человек в военной форме.

— Здравия желаю! — Бросив острый взгляд на поставленные в ряд чемоданы, он подозрительно уставился на мужчин. — Кто тут собирается уезжать?

— Я, — ответил Николай.

— Вам повестка.

— Вот это да… — протянул Константин Егорович, испугавшись за Светлану, которая от неожиданности попятилась к стене и замерла, прислонившись к ней.

Николай взял в руки бланк, заполненный корявым почерком, и обомлел: на нем были проставлены фамилия и инициалы тестя. Растерявшись, расписался в разносной книге и, только когда военный ушел, набрался мужества передать повестку Константину Егоровичу.

Тот не без удивления прочитал текст.

— На переосвидетельствование? — с робкой надеждой в голосе спросила Клементина Павловна.

— На отправку. Завтра в семь ноль-ноль с вещичками в военкомат.

Клементина Павловна бросилась к мужу и зарыдала.

— Как же так! Ты ведь…

Не сдержалась, всплакнула и Светлана — ее, и без того взвинченную, сразил удар, который рушил все планы. По ее обреченному виду Николай понял, что мать в одиночестве она не оставит, с ним не поедет.

Николай вышел из дома со своим неизменным чемоданом и рюкзаком за плечами, из которого торчало ружье в чехле. Бросив груз в сани, вернулся к калитке, где неподвижно стояла опустошенная Светлана.

Долго и мучительно прощались, не в силах оторваться друг от друга, пока Светлана не вскрикнула истерически:

— Езжай! Я не могу больше… Езжай!

Когда розвальни тронулись, Николай обернулся.

Смаргивая слезы с ресниц, Светлана смотрела на него неподвижными глазами, всеми силами сдерживая рвавшийся наружу крик, потом схватилась за голову и зарыдала.

Не участвовал в проводах только Жулик. Несколько дней назад он задрался с собаками, и его нашли мертвым с прокушенным горлом.

ЭПИЛОГ

В солнечный июньский день по высокой набережной Камы, откуда хорошо просматривалась излучина могучей реки в песчаном окаймлении, два гигантских моста и пестрые лесные дали, медленно прогуливалась пара. Немного грузноватый, но не потерявший спортивной выправки мужчина с седеющими висками и темноволосая, ясноглазая женщина, сохранившая стройность молодости.

— Деловой город, — заметил мужчина. — Даже здесь, на смотровой площадке, праздношатающихся мало.

— Как он похорошел! — восторженно откликнулась женщина. — Как разросся!

— К сожалению, я не могу сравнивать. В ту пору, кроме вокзала, ничего не видел. Приезжал и тут же уезжал. — Склонился к своей спутнице. — А на вас смотрят и даже оборачиваются.

— Пытаются понять, кто мы. Муж и жена или запоздалые влюбленные. Рука в руке…

— Понять и впрямь трудно, — с некоторой грустью в голосе заметил мужчина. — Я выгляжу старше своих лет, а ты…

— Ох, ох… — сокрушенно произнесла женщина. — Это мое счастье, что ты не пользуешься очками.

Подошли к монументальному собору — первому каменному сооружению города, — поднялись по ступенькам к массивной двери. Здесь разместилась художественная галерея.

Не спеша стали обходить залы, останавливаясь почти у каждой картины.

— Тут не только прославленные имена, тут и прекрасные полотна. — В голосе мужчины проскользнуло восхищение. — У них, очевидно, богатый запасник, есть из чего выбирать.

Спросили об этом дежурную.

— Очень богатый, — ответила та не без гордости. — После революции много картин было свезено из частных коллекций, в том числе из вотчин Строгановых, много поступило из Третьяковской галереи, Эрмитажа и Русского музея.

Когда, закончив осмотр, повернули назад, к выходу, та же дежурная остановила их.

— Поднимитесь вон по той лестнице в последний зал. Там наша культовая деревянная скульптура.