— Все же тебе повезло, что у нас нет коровы, — пошутила как-то Светлана. — А то пришлось бы и хлев чистить.

Николай пошуровал печку, на которой брызгался чайник.

— А вот как раз и не повезло, — ответил ей в тон. — Молочко попивал бы. К тому же идеал невесты по местным представлениям, да еще в военное время, — девушка с коровой.

— Но и ты не очень-то чтоб жених: ни подворья, ни одежды. Вон у Эдуарда дом двухэтажный, корова, лошадь, свиньи, туфли «джимми» экстра-класс… — Голос Светланы звучал по-детски игриво.

Кончился их шутейный разговор взрывом смеха и поцелуями.

И все же Светлана медленно избавлялась от тягостного ощущения пережитого, от въевшегося в душу горького чувства обиды и разочарования, которое испытала, поверив в виновность Николая. Настроение ее иногда менялось час от часу. То непосредственна, мила, шаловлива, то настороженная, замкнувшаяся. В такие мгновенья Николаю казалось, что не было у них ни горячих признаний, ни рассудительных разговоров о будущем, что ее расположение нужно еще завоевывать. Проявление чувств сдерживалось и ощущением временности их отношений, поскольку Светлане предстояло уехать на учебу. Однако мало-помалу верх взял здравый смысл, а отъезд отодвинулся на неопределенное время. От воронежской подруги Светланы пришло очередное письмо, в котором та сообщала, что немцы стали нещадно бомбить город, что институт готовится к эвакуации, но когда это произойдет и где он обоснуется, пока неизвестно. Возможно, в Татарии, а возможно, где-то в Средней Азии. Николай обрадовался тому, что Светлана остается, да и Светлану не огорчил такой поворот событий. Теперь в те счастливые вечера, когда они подолгу оставались вдвоем, поцелуи их становились все жарче, объятия все сильнее. Постепенно даже мысль о появлении родителей становилась им в тягость.

Однажды, когда кровь забурлила особенно горячо, Николай резко притянул Светлану к себе и стал исступленно целовать в губы. Светлана попробовала вырваться из его рук, но тщетно. Прижался к ней еще сильнее, всем телом, и теперь уже неотрывно впился в губы.

— Ты что, ты что… — задыхаясь, беспомощно бормотала Светлана. — Не глупи. Слышишь?

Николай ничего не слышал. Он был в том состоянии, когда сладостный туман в голове застилает сознание, а рассудок уже не способен гасить эмоции, управлять ими. Оттянул воротник на платье, обжег жарким дыханием шею.

— Светланка, дурочка моя… Я столько ждал… Родная… Мы же любим друг друга…

Светлана уже не пыталась вырваться. Лежала обмякшая, безвольная. Этих минут она ждала, только боялась торопить их. И когда Николай, усилием воли обуздав себя, сказал: «Пойдем ко мне», она покорилась этому его, да и своему желанию, пошла. Без жеманства, без ложной стыдливости — неотвратимость дальнейшего была очевидна.

Запершись в крохотном домике, они постояли у двери, испытывая блаженство от сознания, что в их владение никто не вторгнется, что они изолированы от всего мира. Когда Николай стал порывисто расстегивать пуговицы на платье, Светлана отстранила его.

— Я сама. А ты…

Он знал, что женщины стыдятся полураздетости больше, чем наготы, и вышел. Вернулся, когда услышал, что Светлана улеглась. Закрывшись одеялом до самого подбородка, она смущенно улыбалась, а глаза светились ожиданием.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вечером, когда Балатьев слушал сводку Верховного Главнокомандования, он испытал такое сильное нервное потрясение, что почудилось ему, будто разом померк свет: пал Донбасс.

Богатейший край предстал в его воображении мертвым. Бездымные трубы, затихшие заводы, замершие копры шахт, недвижимые поезда, степь без привычного зарева от городов и поселков, от сполохов заводских огней, и повсюду орды беснующихся варваров, беспощадные ко всему живому, одержимые манией разрушения и истребления.

Всю эту леденящую кровь картину он увидел как бы целиком, сверху, с высоты поднебесья.

Пал Донбасс… Значит, страна осталась без донецкого угля, без донецкого металла, без донецких химических и военных заводов, без донецкого хлеба, без всей той многочисленной трудовой армии, которая добывала уголь, плавила металл, крепила оборону, выращивала хлеб. Что будет с ними, не вырвавшимися оттуда, не получившими такой возможности? В кровавой сутолоке событий далеко не все могли избежать страшной участи оказаться во власти врага. Слишком стремительно наступали фашистские полчища, слишком много надо было сделать на оставляемых территориях, чтобы захватчики не распорядились их богатствами. Пренебрегая опасностями, эти люди до конца, до самого вторжения гитлеровцев, несли верную службу отчизне и обрекли себя на неслыханные мучения.

Пал Донбасс… Значит, вся тяжесть снабжения военных заводов ляжет теперь на плечи шахтеров и металлургов Востока, на плечи магнитогорцев, кузнечан, уральцев. Выдержат ли они то сверхчеловеческое напряжение, для которого не подготовлены в полную меру?

Пал Донбасс… Как восполнить эту потерю морально? До сих пор, хотя жертвы были неимоверно велики, надежда на поворот событий не оставляла людей. Но отдать Донецкий угольный бассейн, этот могучий источник жизненной силы страны, лишиться множества предприятий, наиболее мощных, наиболее оснащенных, — это представлялось чудовищным. А подспудно ноющей болью отзывалась в сердце мысль о матери. Как она там, одинокая немолодая женщина, истерзанная думами о сыновьях, особенно о Михаиле, затерявшемся в пучине войны, о внуках Славе и Любочке и невестке — очевидцах всего того, что не способно нарисовать самое изощренное воображение?

— Мама, мама!.. — придавленно вскрикнул Николай. — Славная моя, дорогая мама…

Стало знобить. Чтобы согреться, вскипятил и заварил чай, налил большую кружку, выпил, обжигая губы, однако озноб не прекратился.

Лег в постель, плотнее укутался одеялом, и вспомнилось ему, как летел ночным самолетом над Донбассом, и не отрываясь смотрел на трепещущую россыпь огней внизу, такую нескончаемую, что ее можно было принять за звездное небо в сильный мороз, когда небесные светила всего гуще и ярче, и вслед одна за другой перед глазами стали возникать панорамы заводов. Раскинувшийся вдоль большого водоема Макеевский с башнями доменных печей и воздухонагревателей, с корпусами бесчисленных цехов, с гигантским силуэтом коксохимического завода, над тушилкой которого то и дело поднималось белоснежное облако пара, означавшее, что процесс идет бесперебойно. Потом проплыла панорама «Азовстали», проплыла такой, какой запечатлелась из окна поезда, — величавый завод этот протянулся по берегу моря на добрый десяток километров. Вспомнились и заводы поменьше — Краматорский, имени Ильича, Сталинский. Даже самый маленький из них, Константиновский, давал металла неизмеримо больше, чем злополучный Чермызский, на который занесла судьба. Вспомнилась и столица Донбасса, бывшая Юзовка, преображенная в большой красивый город, как горной цепью окольцованный остроконечными терриконами бесчисленных шахт.

Поняв, что успокоиться не удастся, что одному в таком состоянии оставаться нельзя, оделся и пошел в цех.

Ночь была неуютная, беспокойная, и к холоду внутреннему добавился холод извне. Подхлестываемый налетавшими порывами ветра, Николай быстро дошел до цеха и с удовольствием окунулся в тепло, исходившее от печи. Чтобы не маяться без дела, достал рамку с синим стеклом, стал смотреть на неугомонно беснующееся пламя.

Кто-то подошел к нему сзади, остановился.

— Стекло у глаз, а ведь ничегошеньки не видите…

Обернулся. Это был Аким Иванович.

— Мне ваши глаза в стекле как в зеркале видны, — пояснил он свою догадку. — Далеко отсюда были?

— Далеко, — признался Николай. — Все уже, конечно, знаете.

Аким Иванович пригорюнился.

— Вот же страсти какие… Я, услышавши, что Макеевское направление исчезло, первым делом о вас вспомнил. Подкосит, думаю, вас эта весть…