Глава семейства снова пустился в рассуждения о войне, но Клементина Павловна прервала его:

— Дочь говорит, Николай Сергеевич, что Кроханов резко изменился к вам.

— Это было временно. Теперь, после статьи…

— А что после статьи? — непонимающе уставился на Николая Константин Егорович. — Сейчас вы как корабль, защищенный броней.

Николай скептически прищурил один глаз.

— Чем толще броня, тем мощнее торпеду для нее подбирают.

— А вообще как он?

— Непоследователен, как всегда, шарахается из стороны в сторону и, как всякий малокультурный человек, достигший определенного положения, болезненно тщеславен.

— Самая страшная его беда — скудоумие, — добавила Светлана. — С этим нельзя бороться. Ну, а что касается речи…

— Да, речь… — подхватил Николай. — Ни одной нормальной человеческой фразы, сплошные словесные выкрутасы, вроде: «В Донбассе я вращался с лучшим обществом».

— А чем это не перлы? «У нас в продмаге жаждущая обстановка» и «Вами довлеют мрачные чувства», — подбросила Светлана. — Из кожи лезет вон, чтоб продемонстрировать свою незаурядность, пыль в глаза пустить.

— Чайльд Гарольд местного чермызского значения, — шутливо бросил Николай.

Переглянувшись с мужем, Клементина Павловна сообщила, что им нужно проведать занемогшую учительницу, и заторопилась, даже не убрав со стола посуду.

Уход супругов Николай воспринял как маневр, чтобы оставить молодых людей наедине, и был преисполнен признательности за проявление такого такта.

— У меня в детстве был пес, — подперев голову руками и не глядя на Светлану, заговорил Николай, после того как хлопнула калитка. — Когда он чувствовал себя виноватым, его можно было ударить, а если нет…

— Начинал скалить зубы?

— Не подходил, пока не позовешь.

— Для чего такое уничижительное сравнение?

— Собаки — существа с очень чистой душой. Вот и Жулик ваш…

— Не поняла.

— То, что сболтнула Клавдия Заворыкина…

— Сболтнула или соврала?

— Какая разница?

— Огромная. Сболтнуть — значит, проболтаться, выдать тайну, сказать правду. Соврать — придумать несусветицу, оговорить, оклеветать.

— Соврала, — поправился Николай, поняв, что слишком слабым словом назвал подлый провокационный поступок Заворушки. При взаимной настороженности в словах необходима такая же точность, как в математике. — Соврала. Самым бесстыдным образом. Но меня не столько это удивляет, сколько то, как ты могла поверить. Представь себе на секунду: не подгляди случайно Игнатьевна, что с тобой разговаривала эта дрянь, да не надоумь меня…

Светлана долго молчала, затем лицо ее залила краска смущения, а в глазах появилось виноватое выражение.

— Знаешь, Коля, когда тебя бьют обухом по голове, то, чтобы очнуться, нужно время, а иногда и помощь. — Голос Светланы отмяк, стал тише и проникновеннее. — Я осознала всю несуразность моих подозрений. И выходки мои были глупые. Но… Не знаю… Ты только не смейся… Поверь, я вела себя сообразно тому, что подсказывало сердце. Наверное, я пыталась защитить себя такими своими неуклюжими действиями, утвердиться в собственных глазах. Мне казалось, что я должна проявить характер, быть твердой и непреклонной, иначе я перестала бы уважать себя. А получилось… Мне стыдно сейчас. Как я могла?.. Отнесись ко мне снисходительно. Видимо, я еще не созрела для правильных действий. А впрочем… созрела. За последние дни. Признаюсь: мама помогла. Если можешь, забудем об этом эпизоде. Вычеркнем его из памяти. Будто его и не было.

— А его и не было! — с жаром подхватил Николай.

Порой война виделась Балатьеву как небыль, кошмар, наваждение. Мысли о ней неотступно сверлили мозг всегда, всюду, где бы он ни находился — в цехе, на улице, дома, не оставляли даже во сне. Как никогда часто стала сниться мать, страдающая, плачущая, беззащитная. Сны эти были долгие и, казалось, продолжались всю ночь. Балатьев вставал с постели измученный.

И все же у него начался наиболее благополучный период уральской жизни. Не пропали зря полуночные бдения у печей, бесконечное пребывание в цехе. Принесла реальные плоды и терпеливая, кропотливая работа с людьми. Не на ошибках учил их Балатьев, а предупреждая ошибки. Теперь, независимо от того, находился ли он в цехе или нет, каждый на своем месте знал, как поступить в том или ином непредвиденном случае. Сложная технология была прочно закреплена, плавки выпускались только по заказу. Он обходил цех с тем острым чувством радости, какое испытывает настройщик, вслушиваясь в звуки хорошо налаженного инструмента, и думал о том, что, если бы вот так все шло и дальше, можно было бы ослабить все еще туго натянутые нервы и не доводить себя до изнеможения.

По натуре человек отзывчивый и чуткий, Балатьев и в цехе насаждал атмосферу доброжелательности и взаимоуважения. Еще в ту пору, когда он работал подручным сталевара, его идеалом были руководители мягкие в обращении, деликатные, излучавшие тепло и в то же время умевшие взбодрить и острым словом, и хлесткой шуткой, что в условиях горячего цеха освежало, как глоток воды. Такие попадались редко, и ценили их рабочие безмерно. Их стиль, их манеру поведения усвоил Балатьев и всячески прививал другим. Мужской персонал этот стиль взаимоотношений воспринял легко — он вполне соответствовал принципам уральского рабочего, воспитанного на взаимовыручке. Даже шумливый и ругливый Дранников поутих и редко когда срывался на крик, а мрачноватый, замкнутый Суров, оказалось, умеет улыбаться и если не пошутить, то подхватить шутку или отшутиться. Труднее поддавались воспитанию женщины. Игнатьевне, например, невозможно было втолковать, что ей, почтенной матери семейства, не следовало бы при всем честном народе высказывать Заворушке все, что думает о ней, том более в форме, которая выходила за пределы обычной перебранки. И все же раздоры между женщинами происходили реже, чем раньше, когда никто из руководителей не обращал на них внимания.

Не забывал Балатьев и про адово подземелье под рабочей площадкой, где делали свое дело шлаковщики. Он был первым начальником цеха, кто стал спускаться к ним, чтобы установить, в каком состоянии находятся шлакоприемники, и, если нужно, помочь. После того как наладили вывоз шлака вагонетками и забыли про носилки, а также благодаря наступлению холодов работать в этой преисподней стало легче, и все равно условия оставались тяжелыми. Балатьев чувствовал себя чуть ли не виновным перед шлаковщиками, но больше ничем помочь не мог — специфика старого цеха не позволяла сделать еще что-либо для облегчения их труда.

Теперь Балатьев перестал быть притчей во языцех на заводских рапортах. Кроханов не то чтобы возблаговолил к нему, но придираться по каждому незначительному поводу перестал и даже, случалось, ставил в пример другим руководителям. Однако на историю с сырым ковшом он так и не реагировал, не наказал виновных, не поощрил подвижников. Не устраивало его, чтоб в Главуралмете, куда посылаются копии всех приказов, узнали о грубом нарушении технологии подготовки ковшей и, главное, о самоотверженном поступке начальника мартеновского цеха.

Четко налаженное производство позволяло Балатьеву несколько перекроить свой распорядок дня. В цех он по-прежнему приходил к семи утра, чтобы лично проверить работу ночной смены и пообщаться с людьми, принимал сам в дневной рапорт, а по вечерам использовал для этого телефон — либо свой домашний, либо Давыдычевых. В этой семье он стал бывать почти ежедневно. Светлана обычно возвращалась домой к пяти часам, так как Кроханов после четырех в заводоуправлении не задерживался, а чета Давыдычевых появлялась дома поздно. Константин Егорович тоже стал преподавать в школе, заменив ушедшего на фронт учителя истории. Занятия с начала учебного года из-за недостатка педагогов — в армию призвали не только мужчин, но и женщин, окончивших курсы медсестер, — велись в две смены, и оставшимся приходилось нести двойную нагрузку.

Иногда час, а то и больше Николай и Светлана проводили вдвоем. Это были истинно радостные часы. Они непринужденно болтали, постепенно раскрываясь друг другу, узнавая друг друга, с удовольствием читали вслух стихи и занимались хозяйством, что создавало иллюзию семейной общности. Николай выполнял мужскую работу — колол и приносил дрова, лазил в погреб за овощами, топил печь; Светлана готовила еду. В комнате постоянно стоял дегтярный запах горящей сосны.