Балатьев понял, что обер-мастер был бы рад-радешенек участвовать в первой плавке, и предложил ему остаться.

Повеселевший Аким Иванович с рвением принялся устанавливать железные баки для подачи в печь мазута, а Балатьев отправился инструктировать рабочих. Грузчики теперь должны были проявлять особое внимание при отборе подаваемых в печь материалов, ковшевые — добиваться максимальной чистоты ковшей, канавные — тщательно подготавливать изложницы, шлаковщики — бесперебойно убирать шлак, газогенераторщицы — как можно быстрее загружать дрова в жерла своих ненасытных агрегатов.

Разговаривал Балатьев с людьми прямо на рабочих местах, поскольку заводской красный уголок был на затяжном ремонте, но инструктаж от этого получался доходчивее — для каждой профессии свои особые задачи.

Решил он сходить и в лабораторию, чтобы поближе познакомиться с заведующим и лаборантами, выяснить степень их квалификации и заодно нагнать страху, опасаясь, что без тонизирующего вливания дело на лад не пойдет.

Лаборатория, помещавшаяся в бревенчатой пристройке к литейной мастерской и занимавшая две крохотных комнаты, оказалась настолько убогой, что от лаборантов нечего было требовать ни экспресс-анализов по ходу плавки, ни ускорения конечных анализов.

Поздоровавшись, Балатьев спросил, кого следует поблагодарить за историю с медью. Поскольку ответа не последовало, поднажал:

— Ну! Шкодливы как кошки, а трусливы как зайцы? Хитрить со мной не советую, все равно дознаюсь.

Этого разговора Мокрушин ожидал, опасался его и заранее подготовил самый логичный, как ему казалось, и исчерпывающий ответ:

— Реактивы подвели, оказались нечистыми.

— И вы целую неделю не удосужились их проверить? А интересно, сколько времени показывали бы вы завышенную медь? Пока меня не выгнали б? Так? Так, я спрашиваю?!

Молчал Мокрушин, упорно глядел в пол. Притаились и лаборантки, две юные девчушки с одинаковыми букольками и в одинаковых белых халатиках, по всей видимости только кончившие школу.

Подойдя к настенному эриксоновскому телефону, Балатьев крутнул ручку.

— Директора, пожалуйста.

По этому «пожалуйста» телефонистки безошибочно узнавали начальника мартеновского цеха — здесь вежливость была не в ходу — и, стараясь услужить ему, всегда находили абонента. Нашли и на сей раз, причем довольно быстро.

— Вы грозили мне следствием и судом за медь, Андриан Прокофьевич, — жестко сказал Балатьев, — а я требую, чтоб следствие провели в лаборатории. Что это? Серия ошибок или злой умысел? Если умысел, то чем он продиктован? Люди в лаборатории, по-моему, очень приличные.

— А кто неприличный? — пошел в атаку Кроханов, не выдержав прямого нажима.

— Передайте дело в органы, там разберутся.

Когда Балатьев вернулся в цех, с левой стороны печи уже стоял железный бачок, и из него тонкой струей тек в газовый канал мазут. В плавильном пространстве заметно повеселело, поток пламени стал более густым и ярким.

И все же, хоть печь пошла намного горячее, первая пульная плавка затянулась. Несколько раз пришлось удалять шлак, несколько раз заводить новый. Операции эти, производившиеся вручную, были изнурительными и долгими. Чтобы спустить шлак, шестеро подручных вводили в окно печи длинный металлический стержень с насаженным на него деревянным гребком и резкими движениями на себя скачивали густую расплавленную массу с поверхности металла через порог под печь. Делалось все в быстром темпе, потому что шлак надо удалить, пока он еще не прогрелся и содержит наибольшее количество фосфора. Упустишь время, промешкаешь — фосфор перейдет в металл, и тогда уж от него ничем не отбиться. Потом заводили новый шлак, опять-таки вручную, лопатами забрасывали в печь тонны извести и разбавителей. Во всех этих операциях принимал участие и Аким Иванович. Он работал наравне с другими, работал взыскательно, самозабвенно. Задавая темп, хватался и за гребок, и за лопату, и ни умерить его, ни остановить не удавалось. Его спецовка то намокала от пота, то высыхала, и соленые разводы все больше расписывали ее. Балатьев чуть ли не силком оттащил его в сторону.

— Аким Иванович, угомонитесь. Вас же на две смены не хватит.

— Человек работой долговеч, — отмахнулся обер-мастер.

Тяжелее всего выплавка пульной далась шлаковщикам. Под рабочей площадкой, куда прямо на землю стекала расплавленная лава, всегда было жарко (с одной стороны — нижняя часть печи, с другой — газогенераторы), а теперь, когда количество шлака резко увеличилось и его для охлаждения заливали водой, стало еще и душно, как в парилке. И в этой самой жаре и духоте рабочие ломами и кувалдами дробили затвердевший, но еще не остывший шлак, лопатами грузили его на носилки и на руках вытаскивали из цеха в отвал.

Вот уж когда повспоминал Балатьев свой цех в Макеевке. Там удаление шлака не представляло никаких трудностей — его спускали в огромные чугунные ковши, стоявшие под печами на тележках, и вывозили паровозами. И изменение заказа на самый ответственный не вызывало там особого напряжения, поскольку экспресс-лаборатория, сообщая анализ металла по ходу плавки, точно ориентировала мастера, как вести процесс дальше, и избавляла от лишних операций. А тут, при работе на глазок, чистоты металла надо было добиваться интуитивно, чтобы наверняка обеспечить попадание в анализ. И когда девушка из лаборатории прибежала с листком, на котором был проставлен конечный анализ металла, осчастливленные печевые кинулись поздравлять Балатьева и Чечулина и, дай им волю, стали бы качать.

Радостная весть мгновенно разнеслась по заводу и была встречена таким ликованием, будто люди узнали об окончании войны или по меньшей мере о крупной победе наших войск. Отныне коллектив завода будет производить не рядовое железо для кровли, корыт и ведер, а наиважнейшую оборонную сталь — пульную.

Первый раз за время работы на заводе у Балатьева было приподнятое настроение. Он почувствовал, что нужен здесь. Нужен заводу, нужен людям, полезен Родине.

Когда он уже собрался уйти из цеха, чтобы отдохнуть часок-другой на своей постели, рассыльная заводоуправления вручила ему небольшой квадратный сверток. «Часы, — подумал холодея. — На тебе твою игрушку, я с тобой больше не играю…» Зашел в конторку, осторожно развернул сверток. В нем действительно были часы, но не его наручные, а карманные, с черным циферблатом и золотыми стрелками, старые, мозеровские. Стало легче на душе и совсем полегчало, когда обнаружил в свертке записку, написанную незнакомым ему до сих пор бисерным почерком: «А ваши я не отдам, я их выстрадала. С.».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Что ни день, то ошеломляющие сообщения об ударах гитлеровских войск на новых направлениях — Карельском, Могилевско-Подольском, Псковском, Смоленском, Житомирском. Только изредка можно было услышать: «На фронтах каких-либо существенных изменений не произошло». Слова эти всякий раз вселяли надежду, что врага вот-вот остановят, что положение наконец улучшится. Но старые направления исчезали, появлялись новые, и это означало, что гитлеровские полчища неуклонно продвигаются вперед.

Хотя война полыхала далеко от Чермыза, жизнь в нем уже не походила на прежнюю. Сразу резко ухудшилось снабжение поселка. Крупы, сахар, соль, спички, курево появлялись редко, и за ними выстраивались длинные очереди. Трудности со снабжением усугублялись еще и тем, что многие, кто позахватистее, брали продукты в запас, обездоливая других. И работать в цехах стало куда тяжелее. Одних призвали в армию, другие ушли добровольцами, и, хотя выходные дни и отпуска были отменены, рабочих рук не хватало, каждому приходилось трудиться за двоих, невзирая на возраст и состояние здоровья. Изнуряла людей и тревога за родных и близких. И за тех, кто был на войне, и за тех, кто оказался на занятой врагом территории. Что с ними? Из сообщений Совинформбюро было известно, что гитлеровцы вели себя на захваченных землях как изверги, у которых не осталось решительно ничего человеческого, — грабили, убивали, насиловали, сжигали людей заживо. Изощренная жестокость, ставшая их сущностью, затмевала всякое, даже патологическое воображение.