— Николай Сергеевич, требования рабочих что-то значат для наркома или нет?

Балатьев знал, что для наркома даже требования инженеров подчас ничего не значили, но ответил дипломатично:

— Значат, когда совпадают с его точкой зрения.

— А ваше желание — где быть, где робить — имеет вес? — допытывался Аким Иванович.

— В военное время — никакого. Нынче действует закон необходимости. А к чему, собственно, вы клоните?

— Да остались бы у нас, Николай Сергеевич. Дело в цехе налажено, народ вами не надовольствуется. И что касаемо семейного устройства — тоже все благополучно. А в Синячихе придется все сызнова. И вкалывать на всю катушку — в цехе-то полный кавардак, похуже того, что в нашем сейчас. Опять ставь все с головы на ноги. Оставались бы, — повторил Аким Иванович, — тем более… Слышал, Дран уходить собирается.

— Дран-ни-ков? Уходить? — поразился Балатьев.

— А чему вы удивляетесь? Ему и впрямь нельзя оставаться. В глаза смеются. Люди все видят, Николай Сергеевич, все понимают. Вот когда Кроханова еще попрут отсюдова, совсем легко дышать станет — появится вера, что справедливость и наш медвежий угол не обминает. А попрут, ей-ей, попрут. — Дальше Аким Иванович почему-то перешел на шепот. — Я знаете что еще слыхивал? Парторг ЦК будто на завод назначен. Вот бы здорово! Этот от директора зависеть не будет. Сказывают, даже райкому не подчиняется. Будет вроде как комиссар в гражданскую. Так что остались бы, Николай Сергеевич.

Последняя неделя так вымотала Николая, что ему страшно было даже подумать, что вот-вот придется ломать привычный образ жизни, пусть и не совсем благополучный, брать штурмом поезда, осваивать новый цех, да еще такой тяжелый, как синячихинский, привыкать к новому коллективу. Дружеский совет Акима Ивановича настолько соответствовал его настроению и состоянию, что едва было не согласился.

Все эти дни Кроханов в цех не являлся, не явился и на такое знаменательное событие, как освобождение печи от металла, пролежавшего там двадцать суток, хотя знал, что все идет как нельзя лучше и никаких казусов не предвидится. Вряд ли им руководил принцип — моя хата с краю, ничего не знаю. Скорее просто стыдно было показываться на люди, тем более что народу собралось множество. Даже рабочие других цехов, прямого отношения к мартену не имеющие, и те пришли посмотреть, как вырвавшаяся на свободу сталь залила феерическим светом разливочный пролет, и убедиться, что все напасти остались позади.

Кто из двоих был инициатором разговора, состоявшегося в кабинете директора, — сам ли Кроханов или Славянинов, — Балатьева не интересовало. Для него важен был сам факт: Кроханов сдался.

Усадив Балатьева перед собой, он заговорил покаянно, без обычного витийствования, нервически попыхивая папиросой:

— Николай Сергеевич, предоставьте мне возможность оставить вас на заводе. Забудем, что было, поработаем на благо Родины. Развели мы с вами мышиную возню, когда нужно…

— Извините, должен внести поправку, — перебил его Балатьев. — Не мы развели, а вы развели.

— Не стоит торговаться, Николай Сергеевич. Не время, — урезонивающе заметил Кроханов. — Будь по-вашему.

— Так-то. А насчет поработать…

Предложение остаться настолько ошарашило Балатьева, что он не сразу сообразил, как ответить. Подумав, сказал:

— Прежде всего я хотел бы видеть приказ по заводу, подобный тому, который вы издали по Дранникову, — благодарность, премия и подсчет экономии по бризу.

Кроханов тоже ответил не сразу — тертый калач.

— Будет такой приказ. А еще что?

— Отправьте наркому телеграмму с просьбой оставить меня на заводе как… ну вы сами подыщите формулировку.

— С двумя подписями? — покорно спросил Кроханов, прикурив папиросу от папиросы.

— Лучше за двумя.

— Когда приступите к работе?

— После телеграммы наркома.

На сей раз директор проявил небывалую оперативность. В середине дня приказ был вывешен во всех цехах завода, а уже в семь вечера он собственноручно вручил Балатьеву копию его и правительственную телеграмму, подписанную наркомом. Тактичность ее удивила и согрела Балатьева. Нарком разрешил оставить его на заводе, но лишь в том случае, если даст согласие.

Удовлетворенный Балатьев положил приказ в карман.

— Теперь я с чистой совестью и очищенный от всякой скверны могу…

— Вот и прекрасно! — не дал ему договорить Кроханов. — Сейчас мы это отметим! Бутылочкой! Довоенной!

Достав из ящика стола ключи, он двинулся было к сейфу, но Балатьев остановил его:

— Это вы уж без меня.

— Ну почему? — искренне огорчился Кроханов. — По такому случаю…

— По такому случаю мне бы посошок. — Отвечая на полный недоумения взгляд Кроханова, выдал напрямик: — Неужели вы решили, Андриан Прокофьевич, что после всех ваших вывертов я могу… Мне даже физиономию вашу лицезреть непереносимо.

Кроханова передернуло от такой дерзости.

— Это нечестно, Балатьев! — взревел он.

— Вам ли говорить о честности! — все с той же брезгливой интонацией промолвил Балатьев. — Вы мне подкладывали свинью за свиньей, а я… я с вами… ну, чуть поиграл. Между прочим, отдаю вам должное — вы научили. И скажите спасибо, что чуть.

Лишь теперь, соблюдая полнейшее спокойствие, в разговор вступил Славянинов:

— Позвольте, уважаемый Николай Сергеевич, кто в таком случае будет начальником цеха? Дранникову подписан расчет, он, как вы понимаете, начальником оставаться не может.

— Я тоже не могу, как вы понимаете, — ответил Балатьев.

Не усидев на своем месте, Славянинов встал, нервно прошелся по кабинету, остановился перед Балатьевым.

— Вы нас ставите в дурацкое положение, Николай Сергеевич. Цех остается без начальника и без помощника. И это сейчас, в военное время. Кто, как не вы, воспитывали у сталеваров чувство долга перед Родиной, и вы же…

Балатьев с сочувствием посмотрел на Славянинова.

— Давайте произведем расстановку кадров, — дружески заговорил он. — Начальником цеха поставите Сурова. Дело знает, техник. И честен, как ни прививали ему здесь бациллы подлости. Заместителем — Чечулина Акима Ивановича, достойнейший человек. А на его место — сталевара Чечулина. Очень башковитый. Вместе они потянут.

На этом Балатьев счел свою тяжелую миссию на заводе законченной и, отделавшись поклоном, вышел, ощущая острую радость от сознания, что в этом кабинете никогда больше ноги его не будет.

После прокуренного помещения морозный воздух, даже сдобренный запахами заводских дымов, показался Николаю целительным бальзамом. Преодолев искушение сесть на крылечке и застыть, ни о чем не думая, сошел на тротуар и медленно побрел по улице.

— Что так неохотно идете? Может, решили вернуться? — услышал за спиной голос Славянинова.

— Все еще не могу прийти в себя. Не верится, что вырвался благополучно.

Славянинов вздохнул с откровенной грустью.

— Завидую. А я вот сомневаюсь, что мне удастся.

— Почему?

— Теперь Кроханов меня возненавидит. Я заставил его пойти на примирение с вами, подписать приказ по заводу, я настоял на телеграмме наркому. Утверждая в ней вашу незаменимость, он расписался в своей несостоятельности. И вдруг все зря. А он мстителен.

— Значит, вы его раскусили.

— Увы, только после спектакля с припиской. Поверьте, в тот день я действительно заболел. Услышал уже от людей. Очень сожалею, что уступил требованию Кроханова и втянул вас в такую авантюру. Но кто знал, чем все это кончится?

— Все хорошо, что хорошо кончается, — благодушно обронил Балатьев.

На углу, где Славянинову нужно было свернуть, остановились.

— Жену с собой забираете?

— А как же. Завтра работает последний день. — Балатьев протянул руку. — На счастье. Говорят, она у меня удачливая — чужую беду руками разведу…

Наклоном головы Славянинов выразил признательность, взглядом — сочувствие.

— Сердечно желаю раскусить крепкий орешек в Синячихе. Там давно ждут смелого витязя.

— Ладно, не пугайте и не сглазьте. Загад не бывает богат.