Мало-помалу уверенность Балатьева все же передалась Кроханову, и он решил сдаться. Лучше ходить посрамленным, чем сидеть в тюряге. Но как подступиться к нему и с чего начать, чтобы не очень унизить себя?

Его опередил Славянинов:

— Надо как-то узаконить на это время, Николай Сергеевич, ваше положение на заводе. Не даром же вы будете работать.

— Выпишите премию за экономию по бризу, — подсказал Балатьев.

Такой выход из положения не пришелся по вкусу начальству. Никаких обязательств Балатьев не брал, никакой ответственности не нес. Наступила тягостная пауза. Только слышно было, как натужно посапывал Аким Иванович, недовольный тем, что чудом выбравшийся из петли Балатьев опять сует в нее свою башку, да еще доброхотно.

— Я вас понял, — как будто со стороны врезался в молчание глухой голос Балатьева. — Вы хотите, чтобы я нес юридическую ответственность за ликвидацию вами содеянной аварии. Не так ли?

Ни слова в ответ. Только откровенно хмыкнул Аким Иванович, вознадеявшийся, что Балатьев должным образом оценил происходящее и дает задний ход.

А тот:

— Ладно, согласен. Только отправьте телеграмму наркому: «Прошу… просим задержать товарища Балатьева для ликвидации аварии, происшедшей в его отсутствие». И две подписи: директора и главного инженера.

— Достаточно одной моей, — пробасил Кроханов, бодро закинув голову: он несказанно обрадовался тому, что теперь, похоже, директорское кресло не подломится под ним.

— Недостаточно, Андриан Прокофьевич. Она мало чего стоит.

…Вечером за совместным ужином разразилась первая семейная ссора. Единым фронтом на Николая напали тесть и теща. Каждый в отдельности и вместе они убеждали его, что нелепо, глупо, выбравшись из трясины, лезть в нее снова, что его желание спасти тех, кто столько напакостил ему, свидетельствует об отсутствии самолюбия и гордости, качеств, за которые его особенно ценили, что недостаточно думать только об удовлетворении собственного тщеславия, что теперь он женат и обязан думать еще и о Светлане.

Светлана ожидала, что Николай станет возражать, защищаться, возможно, даже наговорит резкостей, но, когда нападавшая сторона выдохлась, он не проронил ни звука и только грустно смотрел куда-то в сторону, как человек непонятый, оскорбленный в лучших своих чувствах.

Ей стало жаль мужа и досадно за родителей. Как могло случиться, что эти беззаветно служившие своему делу люди проявили чисто обывательский практицизм, когда гражданский поступок зятя стал угрожать благополучию дочери? Что может подумать Николай о них, да и о ней? Рубанет сплеча что-нибудь о мещанском мировоззрении — и умоешься.

Не часто приходилось ей спорить с родителями по той простой причине, что до сих пор почти не расходилась с ним во взглядах, а сейчас все ее существо восстало против них. Человек идет на риск, чтобы выручить коллектив и этого завода, и оборонного, и никто не имеет права удерживать его, а тем более укорять и высмеивать. Она подошла к Николаю, стала за его спиной, оперлась о плечо, давая понять, что солидарна с ним, и по-домашнему тихо проговорила:

— Вы, дорогие мои, почему-то забыли о самом существенном: о фронте, о его нужде в боеприпасах. Если Коля не пустит печь, она, быть может, простоит полгода. Вот этого надо опасаться больше всего.

Хотя формальных прав распоряжаться у Балатьева не было никаких — были только обязанности да ответственность, без всякого понуждения взятые на себя, — в цехе все охотно подчинялись ему: безотказно действовал его авторитет, особенно после того как рискнул приняться за дело, к которому никто не знал, с какой стороны подступиться. Даже Дранников без возражений принял прежний распорядок — дежурить по сменам наряду с Акимом Ивановичем и Суровым. Пока делали новый свод и разогревали печь, Балатьев работой себя не обременял, в цехе безвыходно не торчал, только наведывался туда несколько раз на дню. Это давало возможность нормально спать ночью и лишний часок прихватывать утром.

Используя свое влияние среди аппарата заводоуправления, Балатьев заставил бриз выплатить Сурову пятнадцать тысяч рублей за предложение обжигать стружку. Это подняло цену мастера в глазах окружающих и окрылило его самого. Он стал держаться свободно, независимо. Принимая смену у Дранникова, не стеснялся предъявлять ему справедливые претензии и даже заносил их в цеховой журнал, о чем раньше и помыслить не мог.

Подал в бриз Балатьев и свое предложение расплавить козла под слоем кокса. Это нужно было ему, чтобы лишить Кроханова возможности выдать впоследствии идею за свою или дранниковскую, что тот беззазорно сделал, приписав своему собутыльнику инициативу разогрева мазута паром. Кроме того, им со Светланой потребуются деньги на устройство дома в Синячихе. Чтобы предложение не повисло в воздухе, сразу же взял у Шеремета, по совместительству ведавшего бризом, справку о том, что предложение принято и уже реализуется.

11 января 1942 года мартеновцы радовались двум событиям: после недельного застоя на фронтах Красная Армия освободила Можайск и Торопец, а в печи расплавился шлак. Пока только шлак, но это означало, что преодолен рубеж, за которым начинался ответственнейший период плавления многотонного монолита. Ровная, спокойная, почти зеркальная поверхность шлака активно отражала тепловые лучи и создавала угрозу для свода. Кирпичи его, еще не обработанные пламенем, были недостаточно стойкими для высоких температур, которые пришлось развить в печи.

Теперь сталевар как часовой вышагивал вдоль печи, непрестанно поглядывая в гляделки на свод, чтобы не перегреть его, не поджечь. Балатьев тоже почти не отходил от печи и только изредка позволял себе подремать в конторке, положив руки на стол, а голову на руки.

Опыта выплавки таких тугоплавких, обезуглероженных монолитов у него не было, а в технической литературе описания подобных случаев не попадались. Приходилось руководствоваться только интуицией. И хотя интуиция не могла гарантировать несомненного успеха, людям он внушал уверенность в благополучном исходе эксперимента. Привыкшие ему верить, они поверили и на сей раз.

Но, понимая всю серьезность взятой на себя задачи, всю ответственность, Балатьев на всякий случай решил подстраховаться. Позвонив в Пермь, он попросил Селиванова прислать хотя бы остатки угольных электродов от электросталеплавильных печей. Зачем? Погруженные в металл, они быстрее насытят его углеродом, чем плавающий сверху кокс.

На третий день с утренней колонной машин тяжелые цилиндры в четверть метра толщиной прибыли.

Только теперь Николай почувствовал себя вправе проведать и порадовать Светлану, которая все эти дни находилась у родителей.

Вернувшись в цех, он удивился оживлению у печи.

— Тронулся лед, Николай Сергеевич! — закричал устремившийся к нему Суров.

Слили пробу. Все еще холодный, густой металл не весь слился с ложки, но звездчато искрил.

— Вот что делает кокс! — как чуду подивился Суров. — Науглероживает и плавить помогает. Глядишь — и без добавок чугуна обойдемся.

— Даже наверняка обойдемся, — заверил его Балатьев. — Но за сводом смотрите, и не в оба, а в четыре глаза.

Вечером, когда слой расплавленного металла значительно увеличился, в печь, чтобы ускорить науглероживание плавки, забросили электроды.

В ночную смену вышел Аким Иванович, но Суров, не имевший со дня возвращения в Чермыз ни одного выходного дня, наотрез отказался уйти домой. Его удерживала не только атмосфера охватившего всех возбуждения, но и желание не упустить момента полного расплавления монолита.

— Идите, Эдуард, идите, — чуть ли не силком выталкивал его Балатьев. — До выпуска времени еще много, а до конца войны — и подавно. Силы потребуются немалые.

— Не пойду, Николай Сергеевич, — уперся Суров. — Вы сутками торчите, а я что? Перебьюсь, не маленький. Я, можно сказать, академию тут прохожу.

Когда втроем они уселись на скамье потеоретизировать насчет процессов, происходивших в металле, Аким Иванович неожиданно спросил: