— Тому или этому?

— Этому.

— После всего того, что здешняя братия тебе устраивала…

— А совесть? — попрекнул Николай. — Это же не абстрактное понятие.

— А если конкретное, то какого оно цвета, какого объема, как выглядит?

— Не задирайся, глупышка.

Светлана с шаловливым вызовом посмотрела мужу в глаза.

— Почему? Чем же глупышке заниматься? «Я советую совесть гнать прочь, будет время еще сосчитаться…»

— Никогда не советуй другим того, что не способна сделать сама. Совесть — это лучшее, что есть в человеке. Не зря веками искали ей точное определение. Называли и зеркалом души, и сердечным караульщиком, и обвинителем, и свидетелем, и судьей…

— …и когтистым зверем, скребущим сердце, — добавила Светлана.

— А вот у Лермонтова — «совесть вернее памяти».

— Это мне непонятно.

— Что же тут непонятного? Память всегда пытается остеречь печальными аналогиями из собственного или чужого опыта, не позволяет сделать решительного шага, пугает последствиями. А совесть пересиливает страхи памяти, делает робкого храбрецом, а того, кто пытается прикрыться завесой рассуждений, голеньким ставит перед самим собой и призывает: полюбуйся каков!

— Твоя совесть чиста, — артачилась Светлана. — И почему, собственно, ты должен помогать Кроханову? Если он выскочит сухим из воды и укрепится на своем посту, от этого и заводу и людям будет только хуже.

Николай посмотрел на жену искоса.

— А станки на номерном заводе пусть простаивают, а бойцы где-то пусть недополучают патронов…

— Коленька, ты сгущаешь краски.

— Что тут сгущать. Они и так сгущены до предела. Иначе не вывозили бы отсюда металл чуть ли не горячим. Помнишь, что выдал мне Дранников, когда я попал в беду с обмороженным мазутом?

— Н-не очень.

— Примерно следующее: «Не в моих интересах вам помогать, но только последняя стерва может сейчас, когда идет война, давать металла меньше, чем его можно дать». И посоветовал, где взять котел.

— Нетрудно давать советы, которые нельзя выполнить, — буркнула Светлана, упорно защищая свою позицию.

Вернулись в свою обитель, недовольные друг другом, а Светлана к тому же была недовольна и собой. Она чувствовала себя неправой и теперь соображала, как задобрить Николая, чтобы скверное настроение не перешло на завтра, ибо верила в примету, что каков первый день нового года, таким окажется весь год.

В избушке было прохладно, и Николай сразу же занялся растопкой печи. Положил на колосники бересту, на нее щепу, потом дрова потоньше, прикрыл их крупными поленьями, поджег и уселся на скамеечке, глядя на язычки бойко разгоравшегося пламени.

— О, как славно теплом повеяло! — больше предвкушая, чем испытывая блаженство, произнесла Светлана, рассматривая себя в зеркале. — Правда, Коля?

Николай не отозвался. Мысли его были далеко. В цехе. У печи. У проклятого монолита.

«Не услышал или сделал вид, что не услышал?» — встревожилась Светлана. Приблизилась к мужу, но в этот момент прозвучали позывные Москвы, и оба застыли, вслушиваясь в знакомый голос. Заражая своим волнением, Левитан подробно перечислил, какие виды вооружения и в каком количестве захвачены или уничтожены войсками Юго-Западного фронта за последнее время, и заключил сообщением, что оккупанты выбиты из сотен населенных пунктов.

— Вот это подарок! — возликовала Светлана.

Подложив в печь еще несколько поленьев, Николай закрыл чугунную дверцу и подошел к жене.

— А ты не обратила внимания, что в числе трофеев всякий раз называется количество патронов?

— Я все понимаю, Коля, но мне боязно за тебя… Доброхотно лезть в расставленную западню…

Этой фразой Светлана вольно или невольно выдала мотив своего упрямства и совершенно обезоружила Николая. Он поцеловал ее в щеку, сказал примирительно:

— Дипломатик ты мой дорогой… Прозрачненький…

Пока у Кроханова теплилась надежда раздобыть кислород для резки монолита в печи, он еще хорохорился, но когда отовсюду получил категорические отказы — пал духом. Его воображению рисовались картины ужасающие. Суд, тюрьма, штрафной батальон… Шутка ли, остановить печь! В мирные дни за это погнали б — и только. А сейчас? Если он Балатьеву приклеивал ярлык саботажника, то какой же ярлык могут приклеить ему? Вредитель, не иначе, а раз так…

Порядка ради собрал узкое совещание, вызвав только Славянинова, Дранникова, Шеремета и Акима Ивановича Чечулина. Судили-рядили, но так ни к какому решению и не пришли. Разберут, допустим, верх печи, а что с монолитом делать? Без кислорода с ним не справиться. Кроханов заикнулся было о том, чтоб расплавить его, но Дранников и Аким Иванович заартачились, мотивировав свой отказ тем, что сейчас козел в печи, а расплавят — будет в канаве, откуда его ничем не выдерешь. Истинное же их соображение было таково: за этого козла отвечает персонально директор — он гарцевал вокруг печи, подгоняя всех: «Давай, давай!» — а за того, что образуется в канаве, ответит смельчак, который рискнет выпустить перегруженную плавку.

Посидели в полном унынии, помолчали. От табачного дыма было не продохнуть, и даже заядлый курильщик Шеремет зашелся кашлем. При каждом телефонном звонке Кроханов пугливо вздрагивал, как от неожиданного выстрела, но трубку не поднимал — отвечать было нечего. Аким Иванович уже стал сонно ронять голову, как вошла Светлана и доложила, что Балатьев просит принять его.

— А ты не знаешь, что у нас совещание? — напустился на нее Кроханов. — И нечего мне с ним… Я его в глазах видеть не хочу!

— Но он как раз по этому вопросу.

Кроханов растерянно покосил туда-сюда, как бы испрашивая совета. Ему никак не хотелось встречаться с Балатьевым в этом дурацком положении, но и злить его, отказав в приеме, счел неразумным. Балатьев, безусловно, доложит обо всем, что случилось, либо наркому, либо начальнику главка, так лучше, если он сделает это не обозленный.

— Пусти, — снизошел он.

Светлана открыла дверь в приемную и со смешинкой в голосе объявила:

— Вас просят, Николай Сергеевич.

Отвесив общий поклон, Балатьев непринужденно сел и без лишних слов сказал:

— Я берусь выплавить вашего козла.

— Побойтесь бога! — вырвалось у самого доброжелательного из всех, кто здесь находился, — у Акима Ивановича.

— Эка невидаль — выплавить! — не теряя достоинства, молвил Кроханов. — Мы сами с усами. Выплавим как-нибудь. Вот разлить плавку с таким перегрузом, что будет…

Балатьев поднял руку, словно давал клятвенное обещание.

— Перегруза не будет.

— Это как же так — не будет? — Кроханов усиленно заморгал. Он все еще пыжился, и перед Балатьевым, и перед остальными, доказывая, что диплом ему дали не зря. — Ты откуда углерода наберешь? Из воздуха?

— Учтите, Николай Сергеевич, плавку мы зарудили, так что там углерода — ноль целых хрен десятых, — честно предупредил Дранников.

— Ничего, я методом диффузионного раскисления ее возьму.

— Ах, диффузионного! — Кроханов сделал вид, будто знает, что это такое, остальные тоже подхватили игру в понятливость, и только Чечулин попросил разъяснить, в чем состоит сущность метода.

Балатьев отказался сделать это под предлогом, что показать проще, чем растолковать. Пока Кроханов глубокомысленно тер висок, Славянинов, человек с практической хваткой, решил, что терять им нечего, и по-деловому осведомился:

— Что вам для этого нужно, Николай Сергеевич?

— Побыстрее сделайте свод и завезите тонн десять кокса. На заводском складе его в избытке.

— И только?

— Только.

Все взгляды сосредоточились на Балатьеве, но ни один не осветился догадкой.

Предложение Балатьева показалось Кроханову подозрительным. Он усмотрел в нем желание утереть всем нос, и ничего больше. Вот бы дознаться, что это за штуковина — диффузионное раскисление. Но куда там! Голыми руками Балатьева не взять, теперь он вольный казак. Ишь как изловчился, когда Чечулин закинул удочку насчет разъяснения!