— Считаете, будет резать?

— Уверен.

Протяжным «м-да…» Чечулин выразил недоверие, но высказать его воздержался, чтобы не обидеть Балатьева.

Николай подошел к рыболовным принадлежностям, стал перебирать крючки.

— Ничего себе крючочки! На такой пудовую рыбину поймать можно.

— Ась? — повернувшись вполоборота, переспросил Иустин Ксенофонтович. — Что-то с ухом сталось, шумит в нем, вроде как засела какая-то погань.

— На такой пудовую, говорю, поймать можно.

— Бывают и пудовые, — похвалился Иустин Ксенофонтович. — Вытащишь, ежели не сорвется, — глазам не веришь. — Бросив эскиз на стол, неожиданно спросил: — Знаете, какое прозвище дал вам Кроханов?

— Нет.

— Фантастик.

— Что ж, это вполне соответствует его грамотности и… приземленности. Все, чего он не знает, кажется ему фантастикой.

Чечулин показал глазами на эскиз.

— Откровенно говоря, мне это тоже… — И после небольшого раздумья: — А где такая работает?

— Нигде. Кислород везде есть, автогеном режут.

Почесав затылок, Иустин Ксенофонтович молвил к огорчению Балатьева:

— Виза директора нужна.

— Но тут же дело небольшое.

— А разнос я получу большой.

Николай знавал тип работников, которые на все требовали визу. И не ради перестраховки, а чтоб начальству было ведомо, насколько и чем они загружены. Извинившись за прямоту, спросил Чечулина, не руководствуется ли он таким соображением. Тот обидчиво покачал головой.

— Нет, я этой политики не держусь.

Не хотелось Балатьеву звонить директору, однако ж покрутил ручку настенного аппарата и попросил телефонистку связать его с Крохановым.

— Хорошая это штука — такой вот телефон, — неожиданно сказал Иустин Ксенофонтович. — Антибюрократическая.

— Хорошая, — согласился Балатьев. — Стоя трепаться долго не будешь. Вон у Кроханова настольный, так он развалится в кресле и читает молебен по два часа кряду.

Раздался звонок. Услышав голос Кроханова. «Чего тебе еще?» — Балатьев кратко изложил суть дела.

— Так что же сначала? Путь или… эту… хлеборезку? — Кроханов говорил, как вбивал тупой клип.

— И то и другое одновременно.

— Ты один достаешь мне больше хлопот, чем весь завод!

Острая фраза напросилась на язык Балатьеву сама собой:

— Что это, Андриан Прокофьевич, похвала мне или упрек всем остальным?

На другом конце провода послышалось натужное сопение, — очевидно, для Кроханова фраза оказалась тяжеловесной, — и потом:

— Скажи, чтоб начали приступать.

— Спасибо. Передать трубку Чечулину?

Но Кроханов уже бросил свою.

Дав ручкой отбой, Балатьев подсел к столу Чечулина.

— Понятно?

Кивнув, Иустин Ксенофонтович углубился в изучение чертежа.

Угроза ли подействовала на Кроханова или сам он в конце концов понял, что пути ремонтировать нужно, но на следующий день рабочие на путях появились. И немало — восемнадцать человек. Были здесь коногоны, были плотники из ремонтно-строительного цеха, и заправлял всеми ими не кто иной, как Иустин Ксенофонтович Чечулин. Рабочих он разбил на две смены — кто с утра, кто с трех — и обе смены контролировал, притом что и сам вкалывал не за страх, а за совесть.

Когда бы ни появился Балатьев на шихтовом дворе, он всегда заставал там этого пожилого кряжистого человека. Все шестнадцать часов проводил Чечулин под открытым небом, орудуя то киркой, то лопатой, то ключом, когда крепили рельсы. А чтоб отдохнуть — об этом и заикнуться нельзя было. Отдыхом считал он те редкие минуты, когда обходил бригады.

Приходилось Балатьеву чуть ли не силком затаскивать Чечулина в свою конторку, чтобы отсиделся малость, отдышался да поведал что-нибудь из своего многотрудного житья-бытья.

Бывалый человек Иустин Ксенофонтович Чечулин. По собственному его признанию, прошел он огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы. Тринадцатилетним мальчишкой покинул родную деревню, попервости пробавлялся сезонными работами на сплаве караванов с солью — этой солью снабжались даже центральные губернии России, — следующим летом попал на разработки невьянских золотоносных песков, затем уволокли его приятели на добычу угля в шахте «Княжеская», принадлежавшей Абамелек-Лазареву, потом устроился плотником на строительство барж.

Работа на плотбище была самой заработной, но и самой тяжелой. Трудились не покладая рук с раннего утра и дотемна что летом, что зимой, плотницы стояли в открытых местах, где раздольно гуляли ветры, все, что нужно было для строительства — бревна, брусья, крепления, — поднимали на палубу примитивными приспособлениями. Зимой палуба обледеневает, и не то что двигаться, стоять на ней было трудно. Люди часто срывались с десятиметровой высоты и разбивались или получали тяжелые увечья. Казенного инструмента не выдавали, каждый плотник должен был иметь свой топор, рубанок, обход (узкий рубанок), ножовку, собаку — изогнутый крюк для подтаскивания бревен. Инструменты делали сами или приобретали за свои деньги, и они служили двум-трем поколениям. Качества хозяин требовал отменного — строгали чисто, укладывали дерево плотно. Построенную баржу ссаживали с клетей и по весне, когда сходил лед, отправляли в путь.

Вот так и прибывал он на отхожих промыслах, пока не истосковался по родному Чермызу. Вернувшись домой — было это перед самой революцией, — устроился, поставив щедрый магарыч десятнику, каталем на железоделательной фабрике Лазаревых и осел там.

А сегодня, когда Балатьев признался, что очень хотелось бы побродить с ружьишком по лесу — такого удовольствия он еще не изведал, — Чечулина вдруг потянуло на воспоминания о разных передрягах, в которые попадали охотники.

Узнал Балатьев, что формовщик литейной мастерской Арсений Панкратович Суров, Эдуардов родитель, вступил как-то в схватку с медведем и неведомо как живым остался.

— Я обратил внимание, что у него шрам поперечный через весь лоб, даже места скобок видны, — припомнил Балатьев. — Думал, операция какая была.

— Это ему медведь скальп снял, чтобы навсегда отбить охоту к охоте, — скаламбурил Иустин Ксенофонтович. — Зверь он хитрый, опасный, ни один опытный охотник за раненым медведем не пойдет. А Арсений пошел — больно его азарт взял. Ну и влип. Миша за дерево спрятался за сзади на него. Свалил, сгреб и давай мордовать. Был бы Арсюше конец, кабы не лайка. Золотая собака! Медведь Арсения грызет, а лайка медведя сзади хватает. Надоела, знать, такая возня мише, оставил он Арсения на снегу — и в лес. А лайка со всех ног домой. Ну, коли собака без охотника прибежала — известно, беда. Собрались мужики — и айда с собакой на поиски. Нашли. Лежит Арсений в крови, без сознания, а ружье от него метров за пять валяется. Ложа перебито…

— перебита, — поправил Николай.

— …стволы изогнуты. Оказывается, миша и на нем злость сорвал — хватил о дерево. Вот как случается-приключается с бывалыми охотниками. А ежели неопытный… Наши медвежатники неопытных и вовсе в компанию брать перестали.

— Отчего же так?

— Да был один случа́й. — Иустин Ксенофонтович вынул из кармашка брюк старые потертые часы на цепочке, досадливо причмокнул — задержался. — Непривычный я лясничать, когда дел вдосталь. Ну, словом, так было, — заговорил сызнова, довольный тем, что может поведать неискушенному человеку такую занятную бывальщину, какой тот не слыхивал и, может, не услышит, ибо здешние мужики до посторонних разговор не больно охочи и ко всякому трепу относятся предосудительно. — Заявился тут было один городской. Ретивый — страсть! Все на нем блестит, ружье новое, одежа ладно пригнанная, — видать, теоретик больше. Упросил мужиков, чтобы показали берлогу. Пришли. Куча снегу, только парок в одном месте идет через выпотину. Поставили этого фрайера против берлоги, сами с другой стороны зашли — и давай мишу кольями шуровать. Не хочет подниматься миша, хоть ты что. Зубами за кол хватил предостерегаючи. А когда его раздосадовали — ка-ак выскочит, ка-ак заревет! Мужики в разные стороны, а выстрела не слышно. Минут через сколько там вернулись, смотрят — ни медведя, ни охотника. Только торчат из снега валенки да ружье. Миша в одну сторону драпает, а фрайер в другую. С перепугу он не только ружье бросил, но и из валенок выскочил и чешет босиком по снегу. Вот потеха была! — Иустин Ксенофонтович не выдержал, рассмеялся при виде хохочущего Балатьева. Поднявшись с табуретки и нахлобучивая кепку, заключил недвусмысленно: — С тех пор мужики зареклись незнакомых молодцов на охоту с собой брать. Да и сами осторожничают, понеже многие попадали в медвежьи лапы. А кого медведь драл, тот и пня боится, говорят у нас.