— Ну а на зайцев возьмете меня зимой? — с надеждой в голосе спросил Балатьев. Он рад был хоть на зайцев сходить — где уж там на медведя.

— Возьму. Только, чур, если дадите два честных слова. Первое — что никому не расскажете про заветные мои места, здесь у каждого охотника есть свои, им одним освоенные угодья; второе — что больше пяти не убьете.

— Что это, норма на отстрел такая?

— Какие тут нормы! Просто не донесете. Путь долгий и тяжелый, под конец по болотным кочкам.

— Заранее обещаю.

Иустин Ксенофонтович поблагодарил за раздышку, но уйти не ушел. По-отцовски положил руку на плечо Николая.

— Хороший вы человек, Николай Сергеевич, люди уже поняли это. Заботливый, зря никого не обидите, да и не зря тоже. Раньше, бывало, только зайдешь в завод — ор так и несется: Дранников кого-то пушит, с кого-то стружку снимает. А сейчас и он притих, уважительно стал разговаривать. Неприглядно ему с вами разниться. Вот только почему вы по сю пору в Доме заезжих околачиваетесь? Требуйте жилье нормальное. Вы же умеете за горло брать. Или ради цеха вы тигра лютая, а ради себя телок бессловесный?

— Что-то вроде этого…

— Я бы вас к себе с удовольствием принял. Дом большой, живем сейчас с женой вдвоем. Молодежь, как вам известно, в этом омуте не держится. Им масштабы подавай да культуру. Мои тоже улепетнули. Сын на Магнитке, дочь с семьей в Омске. Да вот загвоздка одна… Всех, кому вы по сердцу, Кроханов на заметку берет. Как только он Светлану терпит… А почему вы не перейдете к ней? — без всякого подхода, напрямик поинтересовался Иустин Ксенофонтович. — Девушка она красивая, умная, воспитания хорошего. Все при ней, как говорится. Всем же известно, что у вас амуры.

Балатьев промолчал. Не рассказывать же Чечулину, что у них потому-то и потому-то осложнились отношения.

— A-а, старый брачный документ мешает, — высказал догадку. Чечулин. — Это, конечно, серьезное обстоятельство.

— И это, — охотно подтвердил Балатьев, обрадованный тем, что Чечулин избавил его от объяснений.

В конторку вошел обер-мастер, и сразу в ней стало тесно. Положив на стол откованную плюшку, серебристую, с ровными краями, без единой трещинки, предложил:

— Пойдем пускать, начальник. С вами как-то спокойней.

Балатьеву тоже было спокойнее с Акимом Ивановичем. Глаз у обер-мастера наметанный, а что касается репутации, то берег он ее пуще глаза. Начальники приходили и уходили, а он как поступил в цех, так вот уже сколько лет и оставался. Дранникову нет-нет и попадала вожжа под хвост. Он начинал пререкаться с Балатьевым, доказывал, что тот зря держит плавку в печи, что она уже готова, однако Балатьев давал команду пускать сталь лишь тогда, когда качество ее не вызывало сомнений. Правда, Дранников сильно поутих после того, как Балатьев утер ему нос результатами испытаний плавок на оборонном заводе, однако нет-нет и снова проявлял характер.

По старинке о готовности плавки в цехе извещали ударами в подвешенный вагонный буфер, причем каждый подручный звонил по-своему: кто мерными, протяжными ударами, похожими на набат, кто радостным, веселым перезвоном, для чего использовались две разные железки. Когда плавку пускал Аким Иванович, он сам и в буфер звонил, причем получалось у него так виртуозно, как ни у кого. «Звонарем бы тебе в церковь», — как-то поддел его Дранников. «А что, смог бы», — беззлобно ответствовал Чечулин.

Это не противоречило правде. Аким Иванович был мастером на все руки. О таких говорят: и жнец, и кузнец, и на дуде дудец. Когда у Николая протерлись подметки и ноги стали болезненно ощущать нагретость чугунных плит перед печью, Аким Иванович ничтоже сумняшеся завел начальника к себе домой и в два счета подбил ботинки такой кожей из старых запасов, что казалось, ей сносу не будет.

Сегодня обер-мастер тоже не изменил своему обычаю. Слив пробу на плиту, классически, в одну точку, он отправился за печь и поднял такой трезвон-перезвон, что кое-кто закрыл ладонями уши.

— Кудахчет как курица, снесши яичко, — насмешливо проговорил второй подручный, кудлатый, горбоносый парень с впалыми глазами, придававшими ему злодейский вид.

— Чего оскалился? — приструнил его Вячеслав Чечулин. — А и верно яичко, да не простое, а золотое.

Стоявший рядом машинист завалочной машины, седоусый, пенсионного возраста человек, с началом войны вернувшийся в цех, несогласно замотал головой.

— Да нет, сейчас наш металл подороже золота. Золото — оно мягкое, им фашиста не пробьешь.

Реплика понравилась Балатьеву. Хорошо понимают люди значение дела, которому служат, и отдают ему все силы, физические и духовные. Очень трудно стало работать сталеварам. Прежде холодный дровяной газ хлопот доставлял мало, теперь же пламя, обогащенное мазутом, развивало такую высокую температуру в печи, что гляди да гляди, как бы не поджечь свод, как бы на глянцевой поверхности кирпича, зализанного пламенем, не появились потоки и не повисли сосульки.

До сего дня плавки в цехе выпускали дедовским способом. Выбирали из выпускного отверстия спекшийся огнеупорный порошок, вводили в печь длинный, толстый, тяжелый шомпол и били им в заднюю стенку, вслепую нащупывая выпускное отверстие. Большей частью находили его быстро, но случалось — операция эта затягивалась. В таком случае в металле выгорал углерод, возникала опасность не попасть в анализ, а следовательно, не выполнить заказ. В мирное время это не выглядело бы большой бедой — всякий металл шел в дело, голод на него был злющий, — а как начали варить оборонный металл, такие промашки посчитали бы преступными. Здесь прохлопали — где-то станки остановились, и на фронте патронов не хватило.

Как только в цехе перешли на оборонный металл, Балатьев нашел способ корректировать анализ. Однажды, бродя по заводу без особой цели, он обнаружил на складе мешки с графитным порошком. Лежал он тут с тех времен, когда раствором графита смазывали изложницы, что позволяло без особого труда извлекать из них слитки. Потом смазку изменили, перешли на известковую, а графит остался. Балатьев обрадовался ему несказанно. С этого времени у выпускного отверстия в железном закроме постоянно был графит, и если с выпуском запаздывали, добавляли его в ковш, бросая под струю. Графитовая пыль мгновенно растворялась в бурлящем металле, равномерно распределялась в нем, и углерод восстанавливался до нормы. Однако способ этот был рискованным из-за опасности переуглеродить металл и выскочить за верхний допустимый предел.

Балатьев решил избежать риска. Он предложил другой, куда более надежный способ выпуска стали — оставшуюся в отверстии корку пробивать с задней стороны печи. Но подручные наотрез отказались от такой непривычной операции — нужна была определенная сноровка, чтобы успеть отскочить от желоба, когда в него хлынет сталь. Иначе — ожог.

Когда первый подручный, появившись из-за печи на площадке, доложил, что отверстие подготовлено, Балатьев позвал всех к желобу и решил показать, что опасности, в сущности, нет, если быть элементарно внимательным. Убедившись, что отверстие хорошо подобрано, что ярко светившаяся корка утончилась до предела, взял лом и с третьего раза пробил ее. Сталь пошла по желобу сначала маленькой струей, а затем, прорвав оставшуюся корку, хлынула потоком.

Если поначалу подручные следили за Балатьевым с недоверием и опаской, то теперь стали открыто восхищаться им: «Ну и мастак! Вот это усрамил!»

— Отныне плавки будем пускать только так, — предупредил Балатьев.

Энтузиазма ребята не выказали, но возразить постыдились. Вступил в силу неписаный закон: что может у печи один, должны уметь остальные.

Не обрадовался нововведению и Аким Иванович Чечулин.

— Переоцениваете вы здешнего рабочего, — убежденно заявил он. — Не нужна ему эта новина, не любит он переучиваться.

— Это вы недооцениваете их, — укорил Балатьев. — Приняли они мазут, приняли более форсированный режим, примут и выпуск по-новому.

Аким Иванович выразительно провел рукой по небритому подбородку.