Галка вздрогнула от неожиданности, оглянулась: за забором, положив локти на острый штакетник и навалившись на него, стояла молодая женщина и, пораженная, разглядывала Галку.
— Вы кто? — не очень дружелюбно, почти растерянно спрашивала женщина дальше. — Что вы здесь делаете?
Галка тоже растерялась, ответила убого, косноязычно:
— Ничего, ничего... Васильич знает...
Она еще больше растерялась и расстроилась от того, что забыла вдруг его имя, а хотела назвать в этот миг именно так — официально, по имени и отчеству.
— Васильич знает... — повторила она и добавила тем же дурацким, оторопелым тоном: — Он на заседание ушел. Скоро уже вернется.
Она приколола последнюю прищепку и торопливо зашагала к дому, ощущая напряженный взгляд молодой женщины.
В пустом доме легла на диван и загрустила. Симпатичная молодая женщина очень уж напряженно рассматривала Галку — в том не было сомнения: от такого взгляда становится тяжело на душе. Вдруг неожиданно все связалось: исключительный порядок в доме, стопка белоснежных вафельных полотенец, посудное полотенце на крючке в кухне — нет, это не прачечная... Чтобы все было такое белое — это ж сколько надо возиться!.. Он, поди, не очень чистый с завода приезжает...
И все это связалось с той женщиной за забором, с ее растерянным, даже расстроенным взглядом...
Галке опять сильно захотелось домой, в общагу — жить без всяких приключений, собирать чемодан к завтрашнему отъезду. Нечего ей тут вылеживаться, людям здесь и без нее хорошо, есть что делать... Да, решила Галка, надо написать ответную записку, тоже не особенно теплую, как и записка самого Васильича... Теперь-то Галка понимала, почему он не написал даже „целую". Она напишет ему тоже без „целую", просто поблагодарит за гостеприимство, корректно, без лишних слов, — он прочитает, все поймет... Надо уходить, пока его самого-то нет. Да, можно еще в записке пригласить его осенью в театр, — дескать, вернемся из гастролей, милости прошу в гости, если случится бывать у нас в центре... и так далее. Все — как положено между приличными людьми...
Но тут как раз сообразила она, что белье висит мокрое на веревке во дворе, и стала искать утюг — утюгом можно высушить что угодно, даже ее нарядное платье, правда, при этом оно несколько потеряет свою форму... Но утюг не попадался на глаза — возможно, его не было вообще в этом доме, возможно, женщина гладила белье Васильича у себя, за забором, а сюда приносила уже в готовом виде — в идеальном виде... Сложенное стопкой в шкафу белье — стоженное несомненно женской любящей рукой, — демонстрировало хозяйские задатки молодой женщины. Вот тебе и „стоит дом пустой... пустехонький"!
Потом Галка вспомнила, что и ключа от дома у нее нет...
Ей окончательно стало не по себе в этом задумчивом, будто притихшем жилье. Правда, оно всматривалось в Галку не так напряженно, как женщина из-за забора, но все равно очень внимательно. И вроде даже оценивающе. Пожалуй, дом симпатизировал Галке, в отличие от того, что исходило от соседки.
Галке захотелось показаться дому со своей лучшей — самой лучшей стороны; что-нибудь тоже сделать замечательное, заслужить его доверие, как будто дом мог шепнуть потом Васильичу что-то и о ней хорошее — замолвить о ней словечко. Но все вокруг стояло, висело, лежало — чисто, вымыто: приложить руки было не к чему. Пожалуй, грязными были только те вещи, которыми хозяин пользовался постоянно: неотмытая чашка с коричневым налетом чая, потемневшая от горячего мельхиоровая ложка, торчащая в ней... Да вот эта дыра на халате...
Галка представила, как отмывает чашку, латает халат... Не один случайный разок, а вообще, всегда... Подумала и невольно рассмеялась, до того нелепы были эти фантазии. Так, смеясь над собой, она прикинула, где может быть иголка в этом доме, и решила, что видела ее в ящике старого буфета. Наверняка там: игла, воткнутая в пыльную катушку ниток — Васильичу так редко приходится пользоваться ими... И вообще, почему-то и раньше Галке казалось, что такие старые кухонные буфеты полны пуговиц, фантиков, катушек с ржавыми иголками и прочей дребедени. Она пошла в дальнюю кухню, где стоял буфет, и сразу нашла в ящике то, что искала.
Дыру Галка зашила не так аккуратно, как хотелось, — старая махровая ткань расползалась при шитье, да и игла в самом деле оказалась тупой, нитка почему-то закручивалась, и в кухне было темновато для шитья. Вероятно, та женщина, что складывала белье и отбеливала, полотенца, зашила бы дыру образцово... Только непонятно, почему она до сих пор этого не сделала? Почему нужно было дожидаться Галкиного приезда?
И вдруг Галка мысленно увидела то, чего раньше — еще полчаса назад — не видела. Конечно, эта женщина, ведущая дом одинокого мужчины столь идеально, бывает здесь лишь тогда, когда дома сам хозяин. Без него она сюда не заходит, иначе бы увидела и зашила дыру на висящем халате. А значит — при ней Васильич ходит именно в этом халате, и если снимает его — им уже не до зашивания лопнувших пройм... А может — пройма и треснула-то... о Господи!.. Конечно же... Именно что так... Надо уехать немедленно... немедленно убираться отсюда... пока его нет... Нечего делать здесь. Давно надо было уехать.
Галка отважно вышла во двор — потрогать белье. Вода с него стекла, но до сухого состояния было еще очень далеко. Пространство за забором глухо помалкивало. Галка разозлилась вдруг на Васильича: „Мог бы предупредить соседку, чтобы не совалась со своими расспросами!..“ И так же зло — о соседке: „А, пускай, скорее пойме т...“ И высказав — хотя бы мысленно — эту неожиданную злобу, успокоилась. И даже объяснила свою злобу: ведь она просто голодна, давно, почти хронически уже голодна. Потому и приходят дурацкие фантазии в голову. Потому и злится на всех подряд.
Успокоившись, решила все-таки поесть; вернулась в кухню, поставила на огонь кастрюлю с водой для картошки, налила чайник и отправилась на огород.
Ей показалось, после коротких раздумий, что не стоит отравлять весь этот неожиданный и хороший день встречей с молодой женщиной. Да, она была ошарашена встречей, тем, что кое-что поняла в жизни женщины и в жизни самого Васильича, но ведь она тут не случайный человек, этот день, дом и двор, и огород с молодой картошкой — это ей подарок, подарок за долгую добропорядочную жизнь.
Галка в самом деле почувствовала себя старой, пожившей, многое повидавшей. И этот день надо прожить в покое, в блаженстве. Ничем не огорчаться и постараться никого не огорчать. Сейчас она сварит молодой картошки, поест ее с маслом, с зеленым луком. Если Васильич не придет, она немного подождет его — электрички в областной город ходят отсюда, наверное, часто, успеет еще до ночи добраться домой, успеет сложить чемодан и завтра, как ни в чем ни бывало, уедет вместе со всеми на гастроли. Никто ничего даже не заметит. А может, наоборот, все заметят в ней перемены: что стала она взрослее, спокойнее, печальнее, понятливее. И в первую очередь это обнаружит главреж.
Конечно, ей следует вернуться в театр — и сделать это своевременно: как ни скромно ее там место, но это ее место, честно заработанное ее место. А что тут, в этом доме? Разве не расстроилась бы та женщина, если бы здесь стало Галкино место? Нет, ей надо вернуться в театр, не очень любимый, но привычный. Что из того, что ей не хочется туда возвращаться? Зато это театр! „С его безграничной ненасытностью ощущений и переживаний..."— кто это сказал? Да какая разница? И дальше: „В отличие от обыденного мира витальных потребностей..." Да, конечно, прочь из мира витальных потребностей, конечно — в театр! Туда, где рука главрежа все чаще и многозначительнее ложится на ее плечо и как бы невзначай все ниже спускается по спине... Видно, главреж окончательно решил, что хватит: пять лет он приручал Галку, приручал, терпел, держал на расстоянии — на хлебе и воде... Зато теперь, уже без сомнения, он ею займется, осенью у нее будут другие роли, она будет много играть, критика тут же похвально откликнется — не какой-то там провинциальный Космачев, а самая главная театральная критика в их области; потом пригласят кое-кого из Москвы — главреж не любит останавливаться на полпути, доводит все дела до финала — до присвоения звания.
