Николай Андреевич нуждался в собеседнике, в участии, но к нему относились иронически. Подтрунивали над „суммарными разницами", над тем, что он часто употреблял в разговоре свое „по сути дела", злословили, что мать отбирает у него деньги и не разрешает жениться.

То, что он холост, казалось особенно забавным.

— Николай Андреевич, почему вы не женитесь? — громко спрашивала бойкая Виктория.

Николай Андреевич краснел и делал вид, что не слышит.

— Ну, право! Сколько вокруг женщин. Хотите, найдем для вас невесту?

Николай Андреевич еще больше конфузился и как-то по-особому двумя выпрямленными пальцами продолжал усердно перекидывать костяшки стянутых проволокой конторских счет.

Накануне двадцать седьмой годовщины Октября в рыбозаводской конторе устроили угощение. Прежде ничего подобного не бывало, а тут то ли директор получил указание, то ли сам решил, что людям надо напомнить о празднике не только на торжественном заседании. Собрали по сколько-то рублей с человека, объявили, что каждый может привести с собой на праздничный вечер еще кого-нибудь одного, если тот внесет деньги. Я позвал Вовку, с которым мы два года назад вместе лежали в больнице. Он так же, как я, был ссыльнопоселенцем, бросив школу, работал, только у него была мать, а у меня никого.

Начальство отмечало праздник в кабинете директора, и в бухгалтерии тоже составили застеленные газетами столы. Странно — я забыл, какая была еда, запомнились лишь жестяные банки, в которые каждому было налито по сто пятьдесят граммов спирта. Раньше я не пробовал ничего спиртного, кроме причастия — разведенного водой церковного вина с золоченой ложечки на следующий день после исповеди. Помню его теплый аромат, пресный вкус просфоры, металлический запах креста, к которому торопливо прикладывался после таинства. Благовоние ладана и истекающих воском свечей, мерцание золота иконостаса, глядящие с плащаницы мученические глаза Христа. Переминающийся с ноги на ногу уставший от стояния в церкви мальчик в коротких до колен штанишках, в светлой рубашечке, у которой мама помогала по утрам застегивать верхнюю пуговку на тесном воротнике... Боже! Как давно это, как давно...

Темень за окнами, отражающие электрический свет жестяные банки, неразведенный спирт. Задохнувшись, я торопливо запил его водой, ожидая, что вот-вот должно что-то со мной произойти, но все оставалось таким же, ничего не происходило, кто-то что-то говорил, перекрывая шум застолья, грудной женский голос выкрикнул первые слова песни. И вдруг нахлынула, обволокла теплая волна, шум отдалился, вновь приблизился, распался на отдельные голоса, рядом возникло раскрасневшееся Вовкино лицо, я глянул на него, он — на меня, и мы стали смеяться. Беспричинно, неуемно, судорожно. Последний раз до того я смеялся в детстве, и хотя сейчас вокруг было столько печального что-то неизрасходованное за минувшие два с половиной тяжких года прорвалось наружу. Потом, уже немолодому, во время застолий мне не бывало весело, наоборот — грустно, но тогда, первый раз опьянев, я глупо смеялся. Глядел на Вовку, он смотрел на меня, и мы заходились в бессмысленном, облегчающем душу смехе.

Забылись разговоры за столом, не хочу их сейчас выдумывать, помню лишь — опять стали подтрунивать над Николаем Андреевичем. Отяжелевший, он сидел далеко от меня, впервые, как и все остальные, за войну выпив, впрочем, не знаю, пил ли когда-нибудь прежде. Может, и пил. Рядом с ним слезливо пригорюнилась высланная из-под Славгорода и работавшая в ссылке за доброго мужика, широкая в кости немка Катерина. Кто-то из женщин озорно крикнул — а вот, мол, и невеста для Николая Андреевича. Утирая ладонью слезы, Катерина вяло отмахивалась.

Я ушел домой одним из первых — мне стало плохо. Следующий день был выходной, а когда затем пришел на работу, узнал, что в тот вечер опьяневшая Катерина вскоре свалилась, Николай Андреевич заснул за столом, их не стали будить, уложили рядом на полу, постелив его пальто и катеринин ватник. Долго заставляли сонную Катерину обнять Николая Андреевича... Кабинет заперли на ключ, а ночью сторожиха услыхала, как кто-то колотит изнутри в запертую дверь. Стучал пробудившийся Николай Андреевич, стучал испуганно, требуя, чтобы его выпустили.

Впрочем, все это было потом, а тогда, в сорок третьем, хотя каждый день и приближал конец войны, жизнь не становилась легче, урезали паек, карточки на жиры не отоваривали, вместо крупы стали выдавать на месяц по полтора килограмма прелого гороха...

Третья военная зима на Васюгане выдалась лютой. По утрам в промерзших углах степанихиной избы выступал иней, намерзало за ночь в притворе, вода в кадке возле двери подергивалась ломающимся под ковшом хрустким ледком. Окна рыбзаводской бухгалтерии надолго покрылись изнутри мутным волнистым льдом, и дни были словно короткие сумерки между ночами.

— Николай Андреевич! — громко окликал Паша.

— А? — Николай Андреевич оглядывался, ища глазами окликнувшего.

— С репой поехали, — не подымая головы, вполголоса произносил Паша.

— Что? Я не слышу.

— С репой...

Николай Андреевич вопросительно смотрел на нас.

— Мороз сегодня! — кричал Паша.

Николай Андреевич краснел и утыкался в бумаги.

Обиженный судьбой, беззащитный, он становился мишенью, когда кому-то нужна была разрядка, когда хотелось отвлечься от контрольных журналов, несходившихся обороток.

— Николай Андреевич!

— А?

— Два.

Казалось смешно.

И я... Я тоже насмеялся над бедным Николаем Андреевичем. Соблюдая присущий документам, с которыми приходилось иметь дело, чиновничье-кан-целярский стиль, написал акт на списание Николая Андреевича. Составил дефектную ведомость, начислил амортизацию, процент износа всех его частей. Я изощрялся, как мог. Вероятно, мне, ощущавшему свою униженность, хотелось утвердиться в глазах других, показать и свое остроумие. Понимаю это только теперь.

Акт ходил по рукам, читая его, потешались.

А жизнь становилась тяжелей. Второй раз урезали хлебный паек — теперь я получал на день четыреста граммов, Николай Андреевич — четыреста себе и двести граммов на старушку-мать. Шестьсот граммов хлеба на двоих.

В выходные дни отдыхали редко, летом по воскресеньям корчевали за Васюганом горелые пни и копали канал из озера, заготовляли дрова, метали сено для рыбозаводских лошадей. Когда с низовья приходили паузки с солью, конторских посылали на выгрузку — до глубокой ночи поднимались мы по осклизлым сходням, спускались обратно в трюм, снова с наполненными мокрой солью ведрами гуськом тянулись на яр. Соленый пот разъедал глаза, подкашивались ноги, и наутро задубевшая одежда бывала покрыта белым соленым налетом.

А в начале той студеной зимы объявили, что весь ноябрь надо после работы по два часа трудиться на строительстве. Теперь с семи до девяти часов вечера на берегу при свете костров маячили фигуры приходивших шкурить бревна, подтаскивать к срубам слеги, сгребать щепу. Поначалу собирались все, но усиливались морозы, и людей на стройке появлялось все меньше...

В тот вечер, когда я, выхлебав в столовой тарелку супа с ошметками грибов и соленой воблы, пришел на стройку, работало всего двое — Николай Андреевич и болезненный плановик Алексеев. Подобрав возле сруба брошенную кем-то из работавших днем плотников скребалку, я взялся сдирать с бревна пристывшую сосновую кору, рядом, согнувшись, шкурил сутунок Николай Андреевич, и тесемки на опущенных ушах его облезлой шапки покачивались в лад его' движениям. Утоптанный снег, стылые лесины, колючие звезды на безжалостном небе — все источало жестокий холод. Пытаясь согреться, я работал изо всех сил, но мороз пробирал насквозь.

Скрипя на снегу, подошел с граблями Алексеев:

— Гляди-ка, нашего полку прибыло. — Приложил к лицу, согревая нос, рукавицу и задумчиво проговорил: — Кто бы сказал, сколько сейчас градусов?.. Тридцать будет?

Сказать никто не мог — термометра не было во всем райцентре. Сводок погоды по радио тоже не передавали, передавали сводки с фронта.