Вот и название для будущей повести.
„Пляжи на рассвете"'.
Я чувствовал: я должен ее написать, мне необходимо ее написать.
Конечно, все мы живем по неким установленным писаным и неписаным правилам. Легче всего тем, кто именно по правилам и живет. В дневниках одного известного советского писателя можно прочесть: „Написал — неси в редакцию. Куда же еще?" Но сам этот писатель, написав новую пьесу, шел в ЦК или прямо к Жданову. Такими были правила, по которым он жил. Пять или даже шесть Сталинских премий — оценка его законопослушности.
Мне идти было некуда. Да и с чем идти?
С доисторической повестью, валяющейся в столе? Но А.Зажорный скажет: это что же? это наши предки? А.Занорному не понравится их хрип, их аппетиты, их ликующие голоса. Со стихами? Но ведь только что был рассыпан набор целой книги. А.Зафорный оказался прав — пища невкусная, нездоровая.
И куда идти?
В Союз писателей, где твои стихи названы большим шагом назад всей нашей советской многонациональной литературы? В издательство, откуда только что изгнан редактор, работавший над твоей книгой?
Казак В.Атласов, впервые побывав на Камчатке, оставил запись: „А веры никакой нет, только одне шаманы“.
В этом смысле ничего в литературном мире не изменилось.
Одне шаманы.
Нет, нет, думал я, надо найти сильный беспроигрышный сюжет. Я еще не знал, даже не подозревал, что такие вот размышления и есть истинное шаманство. Я еще не подозревал, что любое камлание начинается вот с таких раздумий.
„Пляжи на рассвете".
К такому светлому названию нужен светлый герой.
Тропинин.
Михаил Тропинин.
Превосходная фамилия. Не Фальк там, не Шестопер, даже не Сучкин-Рябкин. Хорошая светлая коренная фамилия.
У Тропинина замечательная работа — он изучает вулканы. А что еще изучать на Курилах? И экзотичная работа, ведь вулканологов в стране меньше, чем космонавтов. Правда, Тропинин молод, в любимой работе ему, молодому вулканологу, еще предстоит утвердиться.
У Тропинина есть жена. Несомненно, светлая женщина. Но она вся в сомнениях. У нее зрение по-женски построено: видит не только мужа. Как в ранних стихах Н.Берберовой: „Я такая косоглазая, сразу на двоих смотрю".
Но косоглазие тут вовсе не физический дефект. Думаю, это понятно.
Жена Тропинина тоже еще только утверждается. И прежде всего, в любви.
И все это на фоне океана. Дымка ночная, звезды. Читатель должен задыхаться от нежности, от чистоты, от грусти — тайной и явной.
Правда, дыша перегаром, вламывался в кабинет моего интеллигентного шефа темный, как грозовая туча, богодул Сказкин.
„Я пришел наниматься на работу!" — ревел он.
„Помилуйте! — восклицал мой интеллигентный шеф. — Вы, наверное, много пьете?"
„Да! — ревел Сказкин. — Я пью много, но с большим отвращением!"
Как быть с богодулом? Повесть без него пуста, но ведь А.Заборный скажет, что Сказкин не вписывается в честный чистый пейзаж.
А как быть с тоской, с островными шлюхами, высматривающими тебя прямо на пирсе? Как быть с завхозом рыббазы, выбросившим на улицу целую библиотеку? Ему понадобилось помещение под хранилище старых сетей. Хемингуэй и Гофман, Лесков и Сергеев-Ценский, даже, черт возьми, Г.Марков и С.Сартаков — все они покрывались во дворе серой пленкой тропической плесени.
А завгар Мухин, выбросивший в окно надоевшую ему жену своего приятеля? А попойки в кафе „Восток", всегда заканчивающиеся грандиозными, как океанский закат, драками? А рыбак Хавро, славившийся на весь остров чудовищной, как смерть, изжогой, но принципиально принимающий только одеколон „Шипр"?
Как быть с ними?
Беспросветные картины. Новый жанр.
Наш научный поселок находился под Южно-Сахалинском. Стоило метели замести по-настоящему, жизнь в поселке замирала. Отключался свет (рвались провода), исчезала вода (обесточивались насосы), кончался уголь в котельных — кочегары держали ровно такую температуру, чтобы самим не замерзнуть, лежа на котлах.
Я варил на свече кофе и обдумывал сюжет. Давние детские представления о несовместимости жизни и книг вдруг поднимались из подсознания. Вот, скажем, на сопке Батальонной (Итуруп) мы попали в туман, внезапно свалившийся с океана. Промозглый белый туман, в котором собственную руку не видно. Долгую холодную ночь мы провели под дождем и ветром, костер разжечь было не из чего — сырой бамбук не горит. Такой эпизод, само собой, просился в будущую повесть, но ведь добравшись, в конце концов, до лагеря, мы запили. Мы целые сутки выгоняли из организмов холод и стресс. С помощью спирта. Что скажет об этом А.Заборный?
Вой метели. Свеча. Масса сомнений.
Сил нет как хотелось описать рыжие шапки пены на водоворотах ручья, сбегающего с размытой вершины Берутарубе. А ледяная звезда вулкана Атсонупури, отраженная в синей бухте? А речка Тихая, теряющаяся в густых песках, не добежав какой-то сотни метров до океана?
Я научился просыпаться рано, когда еще не ноют в сердце раны, когда еще сороки не проснулись и тянет тишиной с пустынных улиц.
Я научился радоваться дому, листве деревьев, шороху на крыше. Я научился радоваться грому, особенно когда он редко слышен.
Я научился говорить, как птица, скрывать тоску, невидимое видеть. Немногому осталось научиться: с такой же полной силой ненавидеть.
Вот что примешивалось к желанию написать новую повесть. Такую повесть, чтобы читатель задыхался от нежности, от чистоты, от грусти — тайной и явной.
Дым из труб, а тропа снежная. Нежный и грубый, но больше нежный, я прихожу в незнакомый дом, в дом, где мне каждый угол знаком, где мне говорят: „Ну как? Поостыл?..“ Я не остыл. Я просто простыл. Я изучил от доски до доски комнату, где шелестят сквозняки. Комнату, где прокурен насквозь каждый проржавленный рыжий гвоздь.
Мне говорят: „Успокойся, поэт. Обидами полон белый свет...“ Но кто же увидит, что в сердце моем Дева-Обида играет копьем?
Дева-Обида.
Ко всему этому была примешана ты.
А может, это к тебе все было примешано...
Ну да, Тропинин, вдруг злился я. Рано или поздно рядом с Тропининым окажутся рыбак Хавро или богодул Сказкин. „Наливай!" Они все испортят.
Нет, к черту!
Искусство это миф. Истинное искусство всегда произрастает из мифа. Оно прорастает из него, как из вечно живого зерна.
Сил нет как хотелось написать о Деметре, о похищении ее дочери, о вечных, как мир, проблемах.
Прислушиваясь к вою сахалинской метели, я видел нежные зеленые луга Нисейской долины. Совсем как пологие склоны вулкана Богдан Хмельницкий, поросшие лилиями и чудовищными колокольчиками.
„Возьми на радость из моих ладоней немного солнца и немного меда, как нам велели пчелы Лерсефоны...“
Сама атмосфера, сама интонация будущей повести была предугадана, предвосхищена великим поэтом.
Вот темный нарцисс. Его вырастила Гея. Цветок восхитил богов и людей, от его благоухания смеялось море. Совсем юная Персефона, несчастная дочь богини Деметры, в изумлении застыла перед невиданным цветком. Откуда ей было знать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке? Ведь вырастила Гея цветок по наущению самого Зевса. Зевс собирался отдать Персефону Гадесу — богу мрака (он же Аид, он же Плутон, он же Полидегмон). Как сказать об этом Деметре? Как сказать Персефоне, обожающей Солнце?
