Мы украшаемся с Валькой и Женькой перьями, делаем себе луки, и в утро уходим в Поход — в дальний конец двора, где лопухи и бурьян — наш лес, наши джунгли. Там мы делим куски хлеба и сахара, оставшиеся от Папиной охоты.

Я просыпаюсь ночью и бегу к Маме в кровать.

— Испугалась чего-то, дурашка? —

Нет, не испугалась, но так — лучше.

Мама целует меня и засыпает.

А я еще чуть чувствую, как холодно прилипал пол к босым ногам, как уходит это “какое-то пространство“,  что стояло за границами моего одеялка, и тесно прижимаюсь к Маме, или

На полу оконные лучи, шлепаю босиком по теплым полоскам, пересекаю комнату, сама — солнечная невесомая светлотень, ныряю к Маме под одеяло, или

По песку; по траве; по Земле

Самое жданное: ожидание, безначальное (потому что жду всегда), и конец обрублен почти безнадежностью, ожидание прихода Мамы из театра, с собрания ли, от портнихи, — увидеть ее лицо, потрогать...

Мы идем с бабушкой гулять. Это чаще зима. По нашей улице еще ездят на лошади, — и мое самое любимое зимнее слово — полозья. От полозьев след — летящий снег, узор летящий, примят, уложен, уположен, как бы в руках у меня нити — линии — возможность рисунка.

Или это бабушка рассказывает про Снежную королеву?

Мама дарит мне тетрадку, сшитую из оберточной бумаги, и фиолетовый карандаш для стекла. Ни на одну бумагу потом карандаш не ложился так отчетливо, безотказно.

Я рисую ледяную гору, на ней сидит Снежная Королева. Рисовать легко, — большой во весь лист треугольник — гора, на нем — поменьше, в роскошных звездах, на треугольнике кружок и над ним трехзубая корона, — сразу понятно, Снежная Королева. А к горе со всех сторон, со всего мира катят на санках ребята. Мама удивляется, — зачем же они к ней едут, она же злая. У меня даже дух перехватывало, так я понимала, зачем они едут, — у ней же Тайна!

Еще рисую домики. Тоже легко: квадратик, сверху две палочки, под углом, окошко и дверь.

Внутри, я знаю, у окна стоит столик с самоваром и чашками, пышная кровать в подушках, стульчики-табуреточки, конечно, печка расписная и еще много всего. Там живет какая-нибудь старушка необычайной загадочности и доброты;

новый лист, — еще домик, в нем, может быть, живу я, выхожу гулять в палисадник с ситцевыми цветами;

еще домик;

на каждом листе, каждый день, в день много раз:

— Мама, смотри, как я нарисовала!

— Очень хорошо.

Я обвожу прямоугольник дома жирным карандашом, по линейке, вывожу острые углы крыши, жирно, раз навсегда, изо всех сил, есть помарка, меняю лист.

В этих домах уже никто не живет, они не для этого, — они врублены в лист, как знак моего умения рисовать, знак моего жесткого стояния на земле.

— Ну-ну, — говорит Мама.

Эта глава в моей жизни называется:

С моей сестрой у нас отношения сложные.

Мое рождение явилось для нее обманом.

Ленка была в санатории, ее заставляли есть масло и за это обещали подарок. У них считалось, что если наберешь десять рублей по одной копейке, получишь маленький детский патефон. Она ждала патефон. За масло получила меня (представляю ее разочарование).

В десять лет Ленке пришлось стать старшей.

Как же она меня не любила!

Это ее сквозь зубы, сквозь ненависть, сквозь обязанность мною заниматься: — Шнель сюда, бесштанная команда!

Зато! „Принеси" она не говорит, но коротко:

— Воды.

— Ножницы.

— Тапки.

— ...

Ленка с наслаждением демонстрирует мою готовность.

— Воды! — для одной из подружек.

— Воды! — для другой, через пять минут.

Ого, как мне досталось, когда сообразила притащить весь графин с водой.

Засыпала я под ее команду мгновенно (она укладывала рядом со мной страшную копченую рыбу, а когда ее съели — веник).

Мы с Ленкой одни дома. Спрашиваю, что нарисовать. Рисую много, рисую все. Ленка предлагает Привидение. Это мне еще незнакомо.

Она уходит в дальнюю комнату вызывать Его из зеркала. Жду честно. Все мои хитрости парализованы, еще бы! Она снизошла приоткрыть что-то из своего „Знания".

(но даже не это, я заранее, и на всю жизнь, загипнотизирована одним только именем ее — Елена Прекрасная, Несмеяна, робею называть ее, она — Ленка).

...Входит Белое.

Одновременное приходит Мама. От того, что Ленке попадает, страх снят с меня. И снят на все ее потом рассказы про Собаку Баскервилей, Пеструю ленту. Даже „Дюймовочку" Ленка рассказывает, стоя в углу со свечкой, завернутая в простыню. Мне хочется страшнее, еще страшнее, но не страшно. Ленка рассказывает хорошо. Если слушают ее подружки, их приходится разводить по домам.

Ленка часто обращается ко мне со стихами;

или

Когда никого нет дома, становлюсь перед нашим Джеком и пересказываю ему все, что знаю.

Непонятно и бесконечно печально, когда Ленка в своих великолепно трагических интонациях начинает:

Реву. Жаль Ленку, такую несчастную, — она говорит, что подкидыш в нашей семье, несчастная, обманутая, ей потому и попадает часто, тройки ставят, и нищего, всех старух-нищенок, что стоят вдоль тротуаров, ходят по домам, стучат палками

— „Мама! когда ты будешь нищая, я тебя ни за что не брошу".

Джека бабушка принесла щенком, уже большим, неуклюжим, злым, черным. Кем-то брошенный, он скулил и плакал у нас в подъезде. Дрожащий, чужой, даже не благодарный, он сидел в кухне, в углу, забившись, не хотел есть, не терпел протянутой руки. Я ему пела и плясала. Джек быстро стал очень большим и совсем злым. Общение со мной до определенной черты. Я говорила; „Джек, разрешите пройти". Вмешивалась во все собачьи драки, ходила искусанная,, и еще в живот делали уколы от бешенства. Знакомые к нам ходить перестали.

Как-то утром Джека увели.

Рыдали мы с Ленкой безутешно. Ленка еще дольше меня. Ее отливали водой. Она такая несчастная сидела на полу, мокрая, в одной рубашке, весь день. Меня к ней не пускали, И я ей в дверь шептала;

Джека увезли в деревню. Дня через три он вырвался, перекусал новых хозяев и убежал. Целый день он стоял перед нашей дверью, молчал, никому не давался, не шел на зов, ночью исчез совсем.

А эту главу можно назвать: