И действительно, ни одну просьбу начальница приюта не оставляла без внимания: запрещала очередную встречу с родственниками, сообщала сестре-хозяйке фамилии недовольных хозработами и, стало быть, нуждающихся в особой трудовой закалке, изобретала новые обязательные культмассовые мероприятия.

Но с каждым годом приходят в приют все более опытные люди. Если раньше еще случалось, что в приют попадали прямо из семьи и были, как говорится, не в курсе дела, то теперь почти каждый сталкивается с воспитательной системой страны и ее методами еще в раннем детстве, ибо с семьей уже давно ведется успешная борьба, как с пережитком прошлого. И потому на приглашение товарища Варвары: „У кого есть жалобы и заявления — выйти из строя!" теперь уже крайне редко кто отзовется.

Она тогда извлекает из шеренги самых на вид печальных и спрашивает в упор: „Может быть, у тебя есть жалоба или хотя бы заявление?*1 На что воспитанник, встряхнувшись, гаркает неизменное: „Никак нет!" Он знает, что упрямство ему даром не пройдет, но из двух зол выбирает меньшее.

Вот и сегодня никто из вновь прибывших никаких заявлений не делает, никто не хочет доставить начальству тихую радость, хотя каждый мог бы чем-то поступиться и сделать это. »Вот и получается, что индивидуализм, эгоизм и экзистенциализм еще живучи в наших людях.

И я следую одной из самых новейших традиций нашего приюта. Так же поступит завтра кто-нибудь другой из наиболее сознательных воспитанников.

Я делаю шаг из строя.

— Воспитанник Ширемамин. Имею жалобу на товарища Анну.

Упругая Нюра напрягается еще больше.

— Ну-ну, — подбадривает Варвара, и что-то хищное появляется на ее лице.

— Товарищ Анна слишком усердно несет службу и нисколько себя не бережет. Требую принять меры!

Электричество, копившееся в воздухе, моментально разряжается. Пострадавших нет. А на лице Нюры на мгновение появляется некое подобие растроганности.

— Ну, хорошо, хорошо, приму меры, — говорит начальница слегка разочарованно.

И распределяет, наконец, изнывающее от неизвестности молодое пополнение по группам и подгруппам, определяет каждому персональное место в строю. Последнее место в последнем строю.

Потом всеобщим вниманием овладевает сестра-хозяйка. У нее в руках своя Книга. „Книга хозработ". Сестра назначает личный состав на уборку помещений и прилегающей к приюту территории, а также на ремонт оборудования.

Мундир на сестре-хозяйке висит мешковато и неуклюже, никакого сравнения с остальными начальницами, да и фигура ее рыхлая лишь подчеркивает стройность наших славных строевиц.

Но благодаря стараниям этой женщины приют бессменно числится в победителях межведомственного соревнования по чистоте и порядку среди приютов имени К. Е. Ворошилова, имеет бесчисленное множество красных знамен и почетных грамот. За то служаку и держат на ответственном, хлопотном, хотя и на первый взгляд скромном посту.

Возможно, нам жилось бы чуть-чуть легче, если бы кто-то из нянечек подал на сестру-хозяйку рапорт в инстанции и занял ее место. Рапорта ведь, как известно, никогда без последствий не остаются.

Но, по-видимому, честь учреждения дороже всего. Дороже личных амбиций. Такие вот люди подобрались в нашем учреждении. И мы тоже такие.

У сестры-хозяйки своеобразные манеры. Возможно, она абсолютно не различает наших лиц. Но не от презрения к нам, презрением нас не удивишь, а от того, что мы в ее глазах — просто инвентарь. И это в известном смысле даже хорошо. Если человек хозяйственный и рачительный. Как она.

Вот идет она вдоль строя, целиком погруженная в свою интересную книгу, берет понравившуюся ей крапивную куртку за пуговицу и говорит, не поднимая глаз: „Тебе, милок, стало быть, туалет помыть...“ „А тебе — вакуумный насос перебрать", — это уже относится к другой пуговице.

Так и идет сестра-хозяйка вдоль строя, старенькая, почти как мы, одинокая и неозабоченная, в отличие от остального командования, продвижением по службе.

И мы понимаем, что совсем скоро с нее снимут отличительные нашивки и поместят в такой же приют, только для бывших граждан первой категории и, конечно, женский. Вряд ли она грустит, ожидая сей неотвратимый день, поскольку он, как и сама переработка, рано или поздно приходит ко всякому и всякого со всяким равняет.

У нас полное самообслуживание. Даже технику приюта ремонтируем и обслуживаем сами. Правда, с запчастями плоховато, но у нас такие умельцы есть!..

Раньше было лучше с запчастями. Но зато приезжавшие из города слесари и электронщики, имевшие неплохую квалификацию, никак не могли взять в толк, зачем нам, старикам, надо коптить и без того прокопченное небо? Отсюда — качество работ. И каждый день случались в приюте разнообразные аварии — то несколько воспитанников отравятся неочищенным воздухом, то в карцере система охлаждения пойдет в разнос, аж азот сделается жидким.

Теперь сами все чиним. И что интересно, запчастей, можно сказать, хватает. Любую железку, любой модуль до последней возможности используем. Жить захочешь — будешь умельцем.

Товарищ Анна смотрит на сестру-хозяйку с нескрываемой иронией. Ее смешат грубые, постоянно сползающие чулки, никогда не знавшие мела сандалеты. Уж, конечно, у нее самой, если она в чулках, ничтожной морщинки в них не заметишь, а сандалетки прямо-таки сияют белизной.

Но, увы, и ее чулки, и ее сандалетки сделаны из тех же материалов, что и все прочее, по тому же фасону. Во-первых, форма одежды — святое дело, во-вторых, — Чрезвычайный Период, откуда взяться излишествам. .

И все же... Все же больше ста лет длится и никак не может кончиться этот Чрезвычайный Период. Проклятые демагоги, оппортунисты, империалисты!

Впрочем, молодость есть молодость. И в горделивом взгляде товарища Анны нет и намека на недовольство судьбой — она еще всего достигнет, несмотря на временные неудачи, еще всех превзойдет, все радости и удовольствия от жизни испытает, ведь жизнь впереди еще такая большая-боль-шая!

Мне, как полному профану в электронике и сантехнике и как имеющему удостоверение о лояльности основного вида, поручается навести порядок в моем личном боксике. Едва сестра-хозяйка минует меня, я тычу в бок одного из новобранцев, оказавшегося моим новым соседом по шеренге взамен выбывшего вчера Махмуда.

— Слыхал? — спрашиваю шепотом, — это к тебе относится, салага. Понимэ?

Он, бывший шахтер, как выяснится скоро, на вид еще довольно крепкий пятидесятилетний ветеран труда, смотрит на меня, тщедушного, свысока.

— Так точно, понимэ! — бодро, но тоже шепотом отвечает он. — Будет исполнено в лучшем виде!

— Молоток! — мне морального поощрения никогда не жалко.

— Рад стараться!

Приятно иметь дело со смышленым народом, а то некоторые начинающие ветераны прикидываются совсем тупыми, словно по два инсульта перенесли. Это, конечно, бывает, но редко же!

Приятно и, самое главное, — никакого насилия над личностью. Не люблю, грешным делом, насилия над личностью, хотя и рискую за это подпасть под статью закона о демагогии. Или еще под какую-нибудь...

Наконец, все работы распределены между личным составом, за каждый участок назначены ответственные нянечки, объявлен план учебно-воспитательно-культурно-трудового процесса на предстоящий день. План, который мы и так знаем наизусть.

— Коллекти-и-ив! — дождавшись своего часа голосит дежурная по приюту, — на ле-е-ху! По направлению к пищеблоку, строевым, с песней, шаго-о-ом ма-а-арш!

Это мы затягиваем „Марш энтузиастов" номер пять, так что дрожат оконные стекла. Мы всегда по дороге на пищеблок поем этот марш, а возвращаясь, заводим другой. Шестой номер. Тоже — традиция.