Я долго смотрел на них, пытаясь понять, достаточно ли люблю их для того, чтобы навсегда остаться с ними. Наверное, я предпочел бы истлевать за прочными стенами аббатства до тех пор, пока не появится еще какой-нибудь новичок, чтобы занять мое место. Но тут мой взгляд упал на рисунок — несчастливое мгновение! — и я так страшно затосковал по моей возлюбленной, что вскочил, выронил книгу и закричал другим аббатам: «Уводите же меня отсюда скорей!»

Они громко заплакали, потому что жалели меня, но не решились нарушить мою волю — ведь я до сих пор еще считался их главным аббатом! Их мозолистые руки ухватили меня за локти и поперек живота и потащили прочь. Они выволокли меня за порог и вышвырнули вон, и все это время они рыдали и скорбели обо мне.

Я лежал на земле и смотрел, как обитель исчезает. Казалось, я убегаю от аббатства, несусь прочь со всех ног, хотя на самом деле я просто лежал, опершись на локоть, и не трогался с места. А обитель, напротив, пришла в движение и торопливо отплывала прочь.

И только тогда, мой господин, и никак не раньше, я догадался о том, что должен был понять с самого начала. Я все-таки попал на корабль мертвецов, как и мечтал, когда ушел из Керморвана.

— Как это? — спросил сир Ив и поежился. — Неужто и я побывал среди мертвецов и призраков? Но ведь мы оба с тобой живы, а ты даже стал моложе, хотя не утратил памяти и о прошедших годах!

— Это был особенный корабль, — сказал Эсперанс. — Да, мне следовало сообразить раньше, я ведь столько всего в жизни перевидал и перетрогал собственными руками! Те, прочие темные суда, скользят по водной глади и исчезают в тумане, когда влажная мгла поднимается над морем. Но этот некогда был выброшен на берег… Вероятно, он угодил в бурю и не смог удержаться на воде. Такое происходит, хотя и очень редко. Мне доводилось слышать о кораблях, по недоброй случайности оказавшихся в густом лесу: мох свисает с их мачт, опавшие с деревьев листья густо облепляют паруса, животные устраивают себе логова в трюмах, и весь груз, бывший на таком корабле, превращается в прах, равно как и экипаж, истлевающий в глухой чащобе, скрытно от посторонних глаз.

— По-твоему, аббатство безумцев — такой корабль? — переспросил сир Ив.

Эсперанс кивнул:

— Да; и он не рассыпался на куски, как это происходит с подобными кораблями, но сделался таким же призрачным, как и те, что мелькают иногда в морском тумане, — и точно так же служит пристанищем для людей, умерших в отчаянии…

— Или для живых, готовых умереть, — задумчиво подхватил Ив. — Оттого мы с тобой и остались живы, что вовремя покинули его. Не хотелось бы мне впасть в такое отчаяние, чтобы повстречать его снова. Однако продолжай, Эсперанс! Что случилось с тобой после того, как аббатство уплыло от тебя по опавшим листьям и скрылось в лесу?

— Я остался один и долгое время не хотел вставать и вообще что-либо делать; но затем меня охватил лютый голод, да такой яростный, что я вскочил и бросился бежать, а голод гнался за мной и кусал меня за бока, за пятки, но пуще прочего нападал он на мое горло и мой живот. Так я мчался и вдруг понял, что бегу очень быстро…

— Но что в этом удивительного? — возразил сир Ив. — Ты ведь спасался от голода — одного из самых страшных врагов человека! Ничего странного нет в том, что ты скакал, точно перепуганный олень.

— В том-то и дело! — сказал Эсперанс, посмеиваясь. — Слишком быстро. Слишком легко. Лишь пробежав несколько лиг по лесу я понял, что снова стал молодым. Аббатство перепутало мое время. То, что прежде было вытянутой ниткой, превратилось в клубок. И я испугался… Хотя собственная молодость — не такая вещь, чтобы ее пугаться, так что страх мой длился недолго. Коротко говоря, я вышел к людям и так слезно попросил у них корку хлеба, что мне вручили целый каравай, да еще и проследили за тем, чтобы я не умер от обжорства: поднесли разбавленного вина, вытерли со лба пот и со щек — чумазые слезы… Так я начал жить с начала. А когда такое сваливается тебе на голову, непременно следует понять, ради чего оно происходит.

— Почему? — спросил сир Ив. — Разве жизнь не обладает ценностью сама по себе? И разве молодость — не прекрасная вещь? Клянусь головой, она так хороша, что смысл ее — просто в том, чтобы быть молодым, быстро бегать, много есть и нравиться женщинам.

Выговорив это, сир Ив густо покраснел.

Эсперанс, однако, попросту отмахнулся от откровений своего воспитанника.

— Вы чересчур просто мыслите, сир Ив, а в данном случае обстоятельства слишком запутаны для столь прямолинейных рассуждений. Это опасно. Если человеку дается возможность вернуть себе молодые годы, и он не поймет, ради чего, то чудесный дар будет отнят, и притом очень скоро и с ужасными потерями. И я понял, что должен отыскать мою возлюбленную. Вам может показаться, что она чрезмерно все запутала и усложнила, когда исчезла и оставила мне лишь едва заметные намеки своего присутствия, но на самом деле это не так. Ее следы ясны и отчетливы, просто я не сумел вовремя их прочитать. Корриганы не умеют поступать по-другому. Все это время она звала меня, а я не слышал! Я был глух и слеп, сир Ив, и теперь вынужден начать все сначала…

— Она назвалась Гвенн, — промолвил сир Ив. — Она пришла в Керморван, потому что разыскивала своего возлюбленного. Она даже показывала мне вашу встречу: очертила в воздухе пальцем круг, и там, внутри этого круга, ожила крохотная картинка, так что я смог увидеть все в мельчайших подробностях. Ты был ранен и умирал на поле боя, и за тобой уже пришел Анку, который брат всем смертным людям, чтобы забрать тебя к себе… Но чем-то ты глянулся корриган, и она прогнала Анку.

— Она показывала вам это? — Эсперанс разволновался. — Да, это она — именно так мы и встретились… Но почему же она назвалась Гвенн?

— Она сказала, что таково, вероятно, мое любимое женское имя, — ответил сир Ив.

— Как это похоже на нее, — вздохнул Эсперанс. — Она всегда была очень внимательна к тому, с кем имеет дело. Если бы она только была менее добра к вам в тот день, когда вы нуждались в дружеском тепле, я бы уже давно нашел ее. Но тогда, при вашей встрече, она думала не о себе и не обо мне; она думала только о вас и о том, что вы нуждаетесь в добром друге.

— Думаешь, она хотела мне понравиться? — спросил пораженный сир Ив. — Как такое возможно? Я был занят совершенно иным: я сидел в часовне над своим оружием и думал о том, каким рыцарем я стану, когда поутру получу из рук сира Врана посвящение.

— Нравиться было целью ее жизни; она начинала болеть, если кто-нибудь не приходил в восторг от одного ее присутствия. — Эсперанс улыбнулся, нежно и грустно; странно было видеть такую улыбку на его лице с тонким кривоватым шрамом, да еще если учесть ту рваную рясу, в которую он по-прежнему был облачен. — Она понравилась бы вам под любым именем, такова уж ее особенность — она всегда вызывала любовь к себе; но ей непременно хотелось сделать для вас что-нибудь особенно приятное… Вам же приятно было произносить вслух имя «Гвенн»?

— Да, — медленно произнес сир Ив и улыбнулся. — Странное дело, Эсперанс! Мне не стоило больших трудов принять сердцем твою новую молодость: ведь сам я сделался старше на девяносто лет, так что твои юные годы больше не смущают меня. Но да поможет мне Бог, непросто мне свыкнуться с мыслью о том, что ты и есть тот самый возлюбленный корриган, о котором она так горевала!

Жан де Монфор, герцог Бретонский, находился в Ренне. Туда-то и отправился сир Ив де Керморван. Молодой рыцарь прибыл с крохотной свитой, которая состояла из нищего монаха и паренька-оруженосца, и остановился на постоялом дворе. Он ни с кем не разговаривал — эту обязанность исполнял по преимуществу монах. Оруженосец, хмурясь, поглядывал вокруг исподлобья, но помалкивал.

Рыцарь держался так, словно спал и двигался во сне. Сам он ничего за себя не решал. Глядел неподвижными глазами и не разжимал губ, даже если к нему обращались с прямым вопросом. Когда прибыли на постоялый двор, сидел на лошади и не сходил, пока монах не взялся за стремя. И потом стоял рядом не шевелясь, а поднялся в комнату лишь после того, как его подхватили под руки и повели.