— Привыкнете, — утешил его Эсперанс. — Хоть иной раз и приходится тяжко, потому что видеть людей насквозь весьма неприятно; а все-таки случаются и радостные открытия. Ведь не все же люди дурны, встречаются среди них и хорошие! И определенно знать, что какой-то человек воистину добр, без лукавства, — хорошо и прекрасно. А кроме того, никогда не следует упускать из внимания то обстоятельство, что иные способны обмануть даже ваше зрение, будь оно хоть трижды промыто водой Озера Туманов; такие кого угодно вокруг пальца обведут!

И, видя, что Ив отвлекся от своих мыслей и слушает, как бывало, заговорил спокойнее:

— Слыхали историю о хитреце Гэвине? Этот был враль из вралей и мог обмануть, кого угодно… Ложитесь в кровать, мой господин, я укрою вас хорошенько, чтобы вы могли передохнуть… Когда же помер хитрец Гэвин и отправился на тот свет, то нацепил елейную личину, так что демоны ада не узнали своего приятеля, а ангелы света были введены в заблуждение. Они приблизились к нему и спросили: «Кто ты?» А Гэвин ответил: «Я — бедная благочестивая душа, которая жаждет воссоединиться с Господом». Тут ангелы подхватили его под руки и понесли на небо, потому что ангелы — существа простые, и служить добрым душам для них — самое великое утешение. Вот летит Гэвин с ангелами на небо и видит — райская ограда, а у ворот стоит сам апостол Петр с ключами. «Кто ты такой и что здесь делаешь?» — спрашивает Петр. Гэвин отвечает: «Я бедная благочестивая душа и жажду воссоединения с Господом». И ангелы вокруг подтверждают: мол, так оно и есть — сами демоны ада убоялись сего праведника. Ну, Гэвин рад стараться: глазки закатывает, ручки складывает, улыбается умильно. А Петр не ко времени опять вспомнил, как трижды отрекался от Господа, и думает: «Кто я такой, ничтожный, если смею усомняться в таком добром человеке, как сей стучащий в ворота?» И пустил Гэвина в рай.

Вот вошел Гэвин в рай, оглядывается по сторонам: что бы украсть, чем бы поживиться, где бы учинить изрядную шалость. Но кругом чистота, красота — и скучно стало Гэвину. Не радуют его ни красивые цветы, ни плоды, ни удивительные животные, из которых самое поразительное — камелеопард, коего, как говорят, Господь Иисус Христос сотворил для своей Пречистой Матери, дабы развеселить ее.

Пакостное сердце Гэвина не желало всей этой красоты, а меньше всего хотелось ему, чтобы его любили, потому что на добрые чувства положено отвечать столь же добрыми чувствами. У Гэвина же все люди вызывали одну только досаду.

Поживиться в раю оказалось нечем; злых шуток Гэвина никто из райских обитателей не понимал, а от сладкого запаха здешних цветов у него першило в горле и закладывало нос. Наконец уселся Гэвин в сторонке и жалобно заплакал.

Вот подходит к нему сама Пречистая Дева. Жаль ей стало плачущего Гэвина, она спросила: «Отчего ты рыдаешь так горестно?» Гэвин захотел соврать — и не смог, впервые в жизни ответил правду: «Оттого, что скверно мне здесь; но в аду, говорят, и того хуже — как бы мне вывернуться? Совсем стала невыносимой моя жизнь после того, как я умер». — «Как же ты попал в рай? — удивилась Пречистая. — Если тебе здесь скверно, стало быть, ты большой грешник и никак не хотел раскаяться. Таким, как ты, самое место в аду. Но ты прав: в аду еще хуже».

Гэвин вздохнул и сказал: «Я сумел обмануть и ангелов, и апостола Петра — вот как я проник сюда. Единственное живое существо, которое мне обмануть не удалось, — это я сам, и все во мне вопит и противится здешнему житью-бытью».

Тогда Пречистая ему улыбнулась и сказала: «Вижу я, как трудно тебе дается правда, ведь ты известный враль! Пока никто нас с тобой не видит, давай поступим так: я тебя отправлю на землю, а ты уж определись, чего тебе больше хочется — вернуться ко мне или отправиться к своим собратьям на раскаленную адскую сковородку!»

И с тем проснулся Гэвин в собственной постели. Кругом — друзья и недруги, родственники и соседи, кредиторы и должники, законные дети и незаконные, любовницы его, две сестры и одна жена, — словом, все, с кем Гэвин когда-либо имел дело. И все кричат, ругаются между собой, делят его наследство.

Тут Гэвин как откроет глаза, как рявкнет: «Я жив, негодяи! Убирайтесь из моего дома и от моей постели!» И вскочил.

Они разбежались в ужасе… Только жена осталась и двое детей: один законный сын, а другой — незаконный. Они спросили: «Как же так вышло, что ты был мертв, а теперь ожил?» Он ответил: «Я побывал в раю и предпочел вернуться на землю».

Жена сказала Гэвину: «Был ты вралем при жизни, остался таковым и после смерти…» И сколько Гэвин ни жил после этого, он всегда говорил правду, но ему никто не верил.

— А чем все закончилось? — спросил сир Ив, улыбаясь.

— Да чем все обычно заканчивается — тем и закончилось! — махнул рукой Эсперанс. — Помер Гэвин и едва не угодил в ад, потому что обманутые им однажды ангелы нипочем не хотели ему верить. И апостол Петр не желал второй раз пускать его в рай. Если бы не Пречистая Дева — гореть бы Гэвину в аду!

— Все-таки он выкрутился, — сказал сир Ив.

— А как же! — подтвердил Эсперанс. — Иначе история не имела бы смысла.

— И какой у нее смысл?

— Тот, что можно говорить правду — и тебе не будут верить; можно так искусно лгать — что обманешь даже ангелов; только себе самому солгать невозможно. Об этом стоит помнить, сир Ив, когда будете разговаривать с людьми.

— А, — сказал сир Ив. — Хорошо. Так я и буду отныне поступать.

И добавил:

— Раздобудь мне поесть, Эсперанс. Не хочу трапезничать с сиром Враном. Буду говорить с ним как с врагом — стоя.

Сир Ив лежал на кровати, которая когда-то, в детские годы, служила ему ложем, глядел в потолок и смутно грезил. То представлялся ему отец, покойный сир Ален, — каким грозным и чужим он казался; то вспоминался Эсперанс, только не нынешний, молодой, а тогдашний — с красной широкоскулой физиономией и пьяноватыми глазками; а то вдруг явился ему тот красивый старый еврей Мелхиседек.

Мелхиседек уверял сира Ива в том, что сир Вран — благороднейший из христианских рыцарей — спас его из рук разбойников. Тогда сир Ив поверил, потому что готов был верить всему доброму, что ни говорили о Вране. Теперь же правда прожгла сердце молодого сира де Керморвана, точно раскаленная игла. Потому что ему сделалось ясно — так ясно, как будто он прочел об этом в книге, — что тем разбойником, который захватил и пытал еврейского торговца, был сам сир Вран.

Тут дверь отворилась, и в комнате возник с большим блюдом — не Эсперанс, но Ян.

— А ваш-то аббат учинил жестокий набег на кухню, — сообщил Ян. — Стряпуха поначалу ни в какую: нет ни мяса, мол, ни хлеба — год голодный, наемники проклятые все пожрали… Но аббат — малый не промах. Как взревет: «Да я самой святейшей инквизиции слуга, а звать меня — святой отец Аббе, хоть папу Римского спросите! И покажьте немедля обвиняемой орудия пытки, дабы она прознала, что с нею станет, ежели не сознается!» Стряпуха тут завыла страшным голосом и пала наземь бесчувственно. Я-то полагал всегда, что у этой женщины чувства отсутствовали изначала. Она ведь из утробы матери выбралась уже без всякого сострадания к ближнему, а с годами лишь укрепилась в жестокосердии. Однако выяснилось, что сыскался человек еще черствее душою, а именно — ваш аббат, мой господин. Ему-то и удалось одолеть злую стряпуху. После чего он громко запел воинственный псалом и принялся шарить по закромам, и отыскал там множество добра, и все это зажарил — вот, мой господин, кушайте!

Завершив тираду, Ян водрузил блюдо на кровать, сиру Иву на живот.

Сир Ив посмотрел на парня с любопытством.

— Отчего ты так весел, Ян?

— Сказать по правде, я украл с этого блюда кусок мяса и съел его; добрая еда сильно меня повеселила. Да здесь так много всего навалено, что вы, я полагаю, и не заметили пропажи.

— Для чего же ты открыл мне свое преступление?