– Она будет польщена, узнав причину вашего отношения.

– В личной беседе я так не выражусь. Пожалуй, скажу, что в ней есть много от простого народа.

– Что вам известно о простом народе? И что известно о нем мисс Стэкпол, если уж на то пошло?

– Поверьте, она знает народ глубоко, а я – достаточно, чтобы видеть в ней отражение духа великой демократии нашего континента, страны, американской нации. Не буду утверждать, что Генриетта ее олицетворяет – это уж слишком. Однако она – выразитель сути демократии, которую несет с собой.

– Стало быть, она нравится вам по причинам патриотическим. Боюсь, что я по тем же самым резонам симпатии к ней питать не могу.

– Ах, – с улыбкой вздохнула Изабелла, – вы и представления не имеете, сколь многое мне нравится! Когда меня какое-то явление поражает, я его принимаю. Не стану хвалиться, однако я существо довольно гибкое. Допустим, мне может прийтись по душе человек, разительно отличающийся от Генриетты. Возьмите хоть сестер лорда Уорбертона. Чем более я на них смотрю, тем более почитаю их за идеал женщины. Потом, к примеру, появляется Генриетта и тоже вызывает у меня уважение – даже не личность ее, а то, что за нею кроется.

– Хм, вы имеете в виду вид сзади?

– Боже, все-таки моя подруга права. С вами невозможно говорить серьезно. Я люблю свою огромную страну – цветущую и доброжелательную, раскинувшуюся среди рек и прерий, простирающуюся до изумрудных вод Тихого океана! Обожаю ее сладкий свежий аромат свободы, и Генриетта – уж простите мне такую метафору – его источает всем своим существом.

Завершив свою маленькую речь, Изабелла зарделась; густой румянец и страсть, что его вызвала, были ей так к лицу, что Ральф не сдержал улыбки.

– Не уверен, что воды Тихого океана так уж изумрудны, – сказал он, – однако вы – девушка с богатым воображением. Как по мне, ваша Генриетта источает запах будущего – настолько сильный, что он буквально сшибает с ног.

После разговора с кузиной Ральф решил приложить все силы, дабы не истолковывать слова мисс Стэкпол превратно, хотя те его порой не на шутку задевали. Люди в ее понимании, напомнил он себе, существа простые и однородные, а он же – слишком сложный представитель рода человеческого и потому не вправе в спорах уподобляться подруге кузины. Решения своего молодой человек придерживался неуклонно, однако с большим тактом. Со следующего дня гостья в беседе с ним не встречала противодействия и могла уверенно вести напористое свое исследование.

С той поры пребывание мисс Стэкпол в Гарденкорте стало бы совсем уж приятным: Изабелла была рада ее присутствию, сама Генриетта ценила представившуюся возможность для свободной игры ума, в которой, как ей мнилось, на равных правах участвовала и подруга, а достопочтенный мистер Тушетт, чье добродушие пришлось нашей американке по вкусу, не казался фигурой недосягаемой. Имелось и небольшое но: Генриетта ощущала непреодолимое недоверие со стороны всевластной, на первый взгляд, хозяйки дома, с отношением которой, казалось, следовало лишь смириться. Впрочем, вскоре Генриетта убедилась, что миссис Тушетт ее персона не слишком интересует, а потому и обязанность ни в коем случае не перечить хрупкой пожилой леди перестала довлеть, как в первые дни.

В беседах с Изабеллой миссис Тушетт отзывалась о Генриетте как об авантюристке и притом особе весьма занудной. Авантюристки, говорила она, обычно не столь скучны, и выражала недоумение: как угораздило племянницу выбрать подобную подругу? Впрочем, сразу добавляла, что друзья Изабеллы – ее личное дело, а потому тетушке не обязательно любить их всех без разбора или, напротив, навязывать свои воззрения.

– Ежели тебе придется поддерживать знакомство лишь с теми, кто нравится мне, большим обществом ты окружить себя не сможешь, – откровенно призналась миссис Тушетт. – Я, собственно, и не люблю никого настолько, чтобы рекомендовать тебе в друзья. Рекомендации сами по себе – дело ответственное. Например, я не нахожу совершенно ничего хорошего в мисс Стэкпол: говорит она слишком громко, смотрит на тебя в полной уверенности, будто тебе тоже приятно на нее смотреть – и сильно ошибается. Наверняка провела всю жизнь в дешевых пансионах, а мне подобные рассадники вольных нравов и дурных манер внушают отвращение. Ты спросишь, насколько совершенны мои манеры, ведь, скорее всего, считаешь их дурными, а я отвечу: я их предпочту любым другим. Мисс Стэкпол понимает, что я презираю лучший, по ее мнению, мир – мир пансионов, и отвергает меня из-за такого отношения. В Гарденкорте ей понравилось бы скорее, будь он подобен дешевым меблированным комнатам. Нет, это чересчур! Мы с ней никогда не сойдемся во взглядах – нечего и пытаться.

Миссис Тушетт была совершенно права, предполагая, что Генриетта относится к ней неодобрительно, однако причину определила неверно. Через пару дней после приезда мисс Стэкпол она высказала несколько нелестных замечаний об американских отелях, чем вызвала поток возражений со стороны корреспондентки. Та в силу профессии ознакомилась с самыми разными видами гостиниц западного мира и настаивала: американским равных не найти. Миссис Тушетт, воспоминания которой о сражениях с портье и коридорными надолго задержались в памяти, утверждала обратное. Ральф, придерживаясь своей новой примиренческой тактики, предложил разрешить спор, сказав, что истина лежит посередине и, вероятно, отели, из-за которых разгорелся спор, следует считать не ужасными, но, на худой конец, терпимыми. Увы, его мирную инициативу мисс Стэкпол с презрением отвергла. Терпимые! Нет уж! Или лучшие в мире, или худшие, а называть американские отели терпимыми никак невозможно.

– Очевидно, мы смотрим каждый со своей колокольни, – пожала плечами миссис Тушетт. – Я привыкла, когда меня встречают как дорогую гостью, ну а вы не возражаете, когда вас не выделяют из толпы.

– Не понимаю, о чем вы, – ответила Генриетта. – Я настаиваю, чтобы меня принимали как американскую леди.

– Бедные американские леди! – со смешком вскричала миссис Тушетт. – Они стали рабынями бывших рабов.

– Друзьями свободных граждан, – возразила Генриетта.

– Друзьями своих слуг – горничной-ирландки и чернокожего слуги. Еще и работу за них выполняют.

– Вы называете прислугу в американских домах рабами? – холодно осведомилась Генриетта. – Должно быть, вы и обращаться с ними пытаетесь соответственно, тогда ничего удивительного, что вам не нравится Америка.

– Ежели у вас нет хороших слуг – вы человек несчастный, – невозмутимо заявила миссис Тушетт. – А слуги в Америке крайне плохи. У меня вот во Флоренции пятеро, и все как на подбор.

– Не понимаю, куда вам столько, – не удержалась Генриетта. – Вряд ли я была бы счастлива держать пять человек для черной работы.

– Мне они куда больше нравятся, когда выполняют черную работу, чем любую иную, – многозначительно бросила миссис Тушетт.

– Должно быть, я в ливрее дворецкого тоже понравился бы вам больше, дорогая? – подал голос ее супруг.

– Не думаю; претендовать на подобную службу вам не позволит осанка.

– Друзья свободных граждан? Хорошо сказано, мисс Стэкпол, – вставил Ральф. – Прекрасное выражение.

– Под свободным гражданином я имела в виду отнюдь не вас, сэр.

Презрительная отповедь стала единственной наградой Ральфу за комплимент. Обескураженная мисс Стэкпол сочла кощунственными рассуждения миссис Тушетт по поводу класса, само понятие которого, по ее личному мнению, было пережитком феодальной эпохи. Вероятно, она погрузилась в переживания и лишь через несколько дней подступилась к Изабелле с давно задуманным разговором:

– Моя дорогая подруга, я начинаю подозревать вас в вероломстве.

– В вероломстве? По отношению к вам?

– Нет, это было бы уж слишком; не ко мне.

– Полагаете, я предаю свою страну?

– О, надеюсь, подобного никогда не случится. Знаете, когда я писала вам из Ливерпуля, то оговорилась, что хочу сказать нечто важное, а вы меня так ни о чем и не спросили. Видимо, сразу кое-что заподозрили?