Все вышесказанное – изящный окольный способ заявить, что Генриетта Стэкпол из «Портрета» является прекрасным примером упомянутого мною постулата, поистине превосходным примером, хоть и уступающим Марии Гострей из «Послов», которая в то время далеко не обрела еще цельного образа. Обе они – всего лишь колеса для кареты, даже не кузов ее и уж тем более не внутреннее содержание. Внутри кареты у нас находится его величество Сюжет в виде главного героя (или героини) и приближенные вельможи, сопровождающие его в поездке. Прекрасно, ежели читатель это прочувствует, как задумывал автор, а равно и прочие его намерения. Впрочем, мы с вами понимаем всю тщетность подобных иллюзий, а потому не стану требовать невозможного. Мария Гострей и мисс Стэкпол, таким образом, являются лишь подпорками, но не основой сюжета. Они бегут за каретой повествования во весь дух, цепляются за нее, сколько хватит сил (как происходит с бедной Генриеттой), однако ни той ни другой не удается даже поставить ногу на подножку – они лишь переступают по пыльной дороге. Мне они напомнили «королев рынка», заставивших семью Людовика XVI выехать из Версаля в Париж в один из драматических дней начала Великой французской революции. Однако предвосхищаю вопрос: как вышло, что я позволил Генриетте (которой в романе уделено немало внимания) необъяснимым образом занять столь много места на страницах книги? Постараюсь ниже объяснить данную странность самым исчерпывающим образом.

Впрочем, пока хотел бы остановиться на ином нюансе: у меня сложились идеальные доверительные отношения с актерами драмы, которые, в отличие от мисс Стэкпол, являлись истинными движителями сюжета, однако еще следовало наладить и отношения с читателем. Это совсем другое дело, и тут доверять, кроме самого себя, нельзя было никому. О читателе необходимо заботиться, что я и делал, терпеливо укладывая в стены моего здания кирпич за кирпичом. Кирпичиками для меня, как для литератора, стали неисчислимые и почти незаметные штрихи, задумки и глубокие оттенки, которые, как мне представляется, подогнаны к ткани книги тщательно и без зазоров. Все они – суть мельчайшие подробности повествования. Позволю себе надеяться, что составленный из них общий замысел романа окажется монументом пусть и скромным, но достаточно прочным. Похоже, мне удалось найти ключик, поворот которого заставляет беспорядочную груду изобретенных мною мелочей стать единым целым, когда я задал самый очевидный вопрос в интересах своей молодой героини: «Чем она будет заниматься?» Ну, перво-наперво она поедет в Европу, и поездка составит довольно существенную часть предстоящих ей важнейших испытаний. Впрочем, подобное путешествие в наше прекрасное время – далеко не самая рискованная авантюра даже для «хрупкого сосуда». И пусть – к чему нам борьба со стихиями, трагические случайности, сражения и убийства? Пусть приключения героини будут незатейливыми, зато они заиграют яркими красками, когда мы должным образом пропустим их сквозь призму восприятия главного персонажа – иначе они и вправду никакого впечатления на читателя не произведут. В том-то и состоят красота и сложность: следует преобразовать незначительное приключение в сознании героини так, чтобы из него сплелась ткань драмы; выразимся изящнее – ткань истории. Так я подумал – и в мозгу у меня словно звякнул серебряный колокольчик.

Мы найдем в романе два прекрасных примера подобного преобразования, два случая редкого химического соединения элементов. Во-первых – в главе, где Изабелла, вернувшись из Лондона, застает в гостиной по-хозяйски расположившуюся у фортепьяно мадам Мерль. Та самозабвенно играет, и главная героиня, застав в этот вечерний сумеречный час в доме дядюшки доселе незнакомую женщину, вдруг подспудно осознает приближение решительного поворота в собственной жизни. Не вижу смысла расставлять ради разъяснения художественного замысла все точки над i и растолковывать свои намерения, а потому не стану сейчас этим заниматься, однако замечу: в любом случае мне следовало добиться большого внутреннего напряжения, не нагнетая обстановку.

Я должен был возбудить интерес читателя до высшего предела, одновременно сохранив внешнюю упорядоченность элементов повествования; в случае удачи мне удалось бы показать, насколько волнующей может быть внутренняя жизнь персонажа, хотя ничего необычного в ней и не происходит. Пожалуй, наиболее успешным и последовательным воплощением этого идеала стал второй пример – сцена сразу в начале второй половины книги, когда моя молодая героиня, лишившись сна, погружается в длительные размышления о случае, который станет для нее важнейшей вехой. По сути, здесь мы имеем дело с критическим мысленным поиском, однако он становится куда лучшим толчком для дальнейшего развития сюжета, нежели двадцать драматических происшествий. Рассуждениями героини мы достигаем нужного нам драматизма, несмотря на скромные декорации сцены. Изабелла сидит у затухающего камина в глухой час ночи, и ее начинают посещать смутные сомнения, которые могут подтвердиться догадкой. В сцене нет физического действия – лишь деятельность мыслительная, и все же она становится попыткой сделать четкую работу ума не менее «интересной» для читателя, чем внезапное появление каравана с золотом или, допустим, разоблачение старого пирата. Эпизод с бессонной ночью у камина в данном случае знаменует собой открытие – важнейший для романиста элемент, а ведь несколько страниц подряд героиня находится в совершенном одиночестве и даже не встает из своего кресла! Очевидно, что это одна из лучших сцен книги, хотя она всего лишь является яркой иллюстрацией общего рабочего плана писателя.

Итак, по поводу Генриетты: ее в романе много, однако подобный прием – вовсе не составная часть замысла, а, пожалуй, некоторый переизбыток моего писательского рвения. Здесь проявилась моя давняя склонность: лучше переусердствовать в развитии сюжета, чем оставить что-то на откуп читателю (а ведь всегда есть вероятность подобного риска или сознательного выбора). Боюсь, многие собратья по перу со мной не согласятся, однако я всегда считал, что перестараться – меньшее зло. Что касается «Портрета», выбирая из двух зол, я ни на минуту не забывал: книга обязана быть занимательной. Существовала опасность ее несколько «пересушить» искусной кладкой, а этого следовало избегать всеми силами, сохранив повествование живым. Во всяком случае, так мне помнится сегодня. Вероятно, Генриетта в то время и явилась для меня важным винтиком к механизму «оживления». Но не только: за несколько лет до написания романа я переехал в Лондон, и в те дни английская столица была настоящий Меккой для иностранцев. Вот та особенность, что наложила дополнительный отпечаток на сложившуюся в моем уме картину. Впрочем, это уже предмет другого разговора. Обо всем ведь не расскажешь…

При определенных обстоятельствах нет в жизни ничего приятнее времени, посвященного послеполуденному чаепитию. В подобных случаях сама обстановка становится в высшей мере восхитительной, и неважно – участвуете вы в церемонии напрямую или нет, ведь не каждый из нас любитель английского вечернего чая. Так и случилось в самом начале нашей несложной истории: привычный и не лишенный приятности ритуал волею судьбы превратился в упоительное времяпрепровождение.

Чайный столик накрыли на лужайке перед старинным английским домом в самое удачное время – в середине прекрасного летнего дня, который, впрочем, уж пошел на убыль, однако в распоряжении наших героев оставалось еще несколько благостных часов. Хотя до сумерек было далеко, золотой солнечный свет начал понемногу тускнеть, воздух обрел свойственную предвечерней поре мягкость, и на безупречный травяной покров легли и принялись медленно расти тени.

Обстоятельства как нельзя более располагали к приятному отдыху, а его предвкушение делало описанную нами сцену особенно очаровательной. Промежуток с пяти до восьми вечера иной раз становится маленькой вечностью, а в случаях, подобных чаепитию на лужайке загородного имения, да еще в достойном обществе – вечностью, сдобренной истинным наслаждением. Люди, расположившиеся перед старым домом, отдыхали со спокойным достоинством. Сторонний наблюдатель удивился бы, не увидев среди них дам – непременных поклонниц чайной церемонии. На идеально подстриженной траве вытянулись прямые и несколько угловатые тени мужских силуэтов – пожилого джентльмена, сидящего в глубоком плетеном кресле у низкого столика, и двух молодых мужчин. Те прогуливались несколько поодаль, погрузившись в оживленную беседу. Старик грел в ладонях необычно большую чашку; судя по форме и украшавшей ее росписи – явно не из чайного набора. Отпивал он ароматный напиток с большой осторожностью, подолгу задерживая чашку у подбородка и не отрывая глаз от дома. Его молодые компаньоны либо уже успели насладиться церемонией, либо не проявляли к ней особого интереса. Оба курили сигары, меряя шагами лужайку. Один из собеседников то и дело бросал взгляды на старика, а тот, не подозревая, что за ним наблюдают, все рассматривал свое жилище.