А потом мудрый Саврасушка дал совет:

«Возьми у царя сто кулей белоярой пшеницы».

«Сто кулей?!» — испуганно отозвался стрелец.

«Сто кулей. Да по чистому полю разбросать их скорей».

По оклику царя выходили «рабочие люди» — так представил их лукавый рожечник. Ни о чем не расспрашивали, не удивлялись, ничего не выражали их лица. Уверенно-четкие взмахи рук в лад пению девушек, — быстро и споро исполнили царский приказ. В нерассуждающей сноровке было нечто пугающее, и еще предстояло убедиться в справедливости этого ощущения. Денис всегда придавал чрезвычайное значение «визитной карточке» и не боялся подчеркивать определяющую черту, особенно когда это касалось вторых лиц. Да и в героях всегда был готов ее выделить. По его убеждению, это никак не мешало многослойности образа, центральная краска сама по себе обладает контрастной резкостью. Во всяком случае, он твердо знал: исчезает характеристическое — воцаряется приблизительное. Тогда все просто и все недостижимо.

Поэтому актеры часто кряхтели, он ни на миг не давал им расслабиться. Даже полное слияние с ролью не обещало передышки. Денис уже понял, что чувство самоотречения, которое его посетило, когда он пел в хоре, было кажущимся. Радость рождалась от сознания собственных возможностей, от дразнящего ощущения, что еще один шаг — и я стану другим.

Перечитывая все эти строки, я вижу, что главного я не написала. Из сказанного можно понять, что у Дениса было вдоволь наблюдательности, чтоб подметить то, что выделяет личность, и то, что объединяет массу. Он видел «индивидуальное зернышко» и некий общий стереотип. У него хватало юмора укрупнить и сделать то и другое. Хватало изобретательности столкнуть характер с неожиданным обстоятельством. Но всех этих качеств было бы мало для настоящего достижения. Вы скажете, дело в угле зрения (все сводится к концепции, замечал еще Гёте). Не мне оспаривать мнение титана, это неблагодарная роль, тем более я согласна с вами обоими — свежесть взгляда оправдывает усилия. И все же — насколько я успела понять моих соотечественников — у нас мысли созревают в душе. Сила Дениса крылась в его уязвимости, именно она сообщала его лиризму ту дрожь, ту боль, которые неизменно вызывали ответную волну.

И когда зашумели лес и море и прилетела жар-птица клевать пшеницу — девушка с алым пером в кудрях, почти девочка, такая хрупкая, что, кажется, дунь — и вновь улетит, — сюжет непостижимым образом вдруг отошел на второй план. Внезапно всем становилось ясно, что это хрупкое существо на краткий миг явилось в мир обжечь его мечтой о несбыточном, чтобы исчезнуть и — навсегда.

Наступил конь копытом на ее крыло, повязали жар-птицу — и к царю. Тут коротышка и вовсе стал медоточив:

«Коли ты жар-птицу достал, достань же мне невесту, Василису-царевну. Она там, за тридевять земель, на самом краю света, где восходит красное солнышко. Достанешь — златом-серебром награжу, а не достанешь — то мой меч, твоя голова с плеч!»

И вновь стрелец-молодец, обливаясь горькими слезами, отправился к своему богатырскому коню.

«О чем плачешь, хозяин?» — спросил конь, неприметно вздохнув.

«Царь приказал Василису-царевну добыть», — рыдая, простонал молодец.

Конь только гривой повел:

«Эх, каши бы тебе из березы, чуть что — так в слезы. Не плачь, не тужи, сердца не береди. Это еще не беда, беда впереди!»

Успокоив таким образом своего храбреца, велел конь попросить у царя палатку с золотой маковкой да разных припасов, и напитков.

Пора и в путь. И вновь над ширмой взлетел конь с богатырским хвостом, а на нем робкий авантюрист со своими приглаженными волосенками. Это выглядело весьма забавно, но вот тут настроение и сменилось. Только что все вокруг улыбались, и вдруг повеяло чем-то другим. Запели и задвигались девушки, заиграли гусляр с рожечником, раздался дробный цокот копыт, а там неожиданно запел и стрелец — будто дальняя дорога ударила по уснувшей струне, и та встрепенулась.

В бумагах Дениса я обнаружила вариант этой стрельцовой песенки. Поначалу текст был весьма озорным: «Кто крестится, кто молится, кто в пекло норовит. И хочется, и колется, и матерь не велит». Денис говорил, что слова ему нравились, и он не сразу от них отказался. И все-таки вариант был отвергнут. Это был  д р у г о й  тон, д р у г о й  стиль, д р у г о й  юмор. Тут самое время сказать о том, что отношение Дениса к юмору было вовсе не однозначным. Он высоко его ценил, в особенности его оптическую способность увеличивать изображение. Но он его и опасался. И прежде всего — его коварного свойства всегда выходить на первый план и занимать главное место.

В этом случае юмор становился разрушительным не только для выбранной мишени, но и для всего произведения, — он делал его и проще и площе.

Оно и понятно, в известном смысле смех предшествует отчуждению, а конечная цель художника — соучастие. Он его сам предлагает, и он его требует взамен.

Впрочем, нам еще, бесспорно, придется поговорить о ликах юмора. Он смягчает боль, и он же ее порождает, он проясняет смысл и обнаруживает бессмыслицу. Порою и сам ее творит. Он сталкивает добро и зло в тот миг, когда они ближе всего друг другу.

Денис перебрал много песен, не сочиненных, а записанных, и песня стрельца зазвучала совсем по-другому: «То не пыль в поле запылилась, это сиротинушка едет. Свищет соловей по подлесью, горе сиротинушку ищет…»

Молодец испытывал к себе жалость, все было грозно и враждебно, даже соловьиный свист звучал для него зловеще. Он пел, девушки подхватили, куда подевалась их веселость, стала она гаснуть и в зале. Эта песнь с ее протяжной тоской была в устах стрельца неожиданной и оттого производила, с одной стороны, впечатление комическое, с другой — странным образом рождала тревогу.

Предстоял долгий нелегкий путь, кто знает, что ждет за поворотом. С дорогой не пристало шутить, во всяком случае, для Дениса она всегда означала нечто важное и, позволю себе сказать, судьбоносное. С ней связывались душевный подъем и предвестие перемен, опасных, но и необходимых. Играют гусли, звучит рожок, ритмически бьют копыта об землю, певучие девичьи голоса сливаются с мужским тенорком: то не пыль в поле запылилась, это сиротинушка едет…

Причудливая игра света, багровые закатные блики, тени сумерек, звездочка в бледном небе, стремительно темнеющий мир… «Свищет соловей по подлесью, горе сиротинушку ищет…» Естественно, такой сгусток душевной смуты требовал резкого переключения звука. Он и последовал. Вновь ухарски сверкнули глаза музыкантов, прозвенела уже знакомая присказка: «Дорожка дрожит, время бежит. А что нам время? Мы — дудино племя…» И впрямь дудино племя. Это ведь с давних пор, — и швец, и жнец, и на дуде игрец. Была же некая сила, которая срывала с места и начинала вертеть и крутить человека, и уж не было для него ни скоротечности, ни предела — вольная воля, скоморошья доля…

Но об этом — в дальнейшем. Пока же «долго ли, коротко ли, — приезжает стрелец-молодец на край света, где красное солнышко из моря восходит» («Обетованная наша земля, — записал Денис, — край света!»). Разбил стрелец палатку с золотой маковкой, расставил кушанья и напитки, сел, угощается, Василисы дожидается. А тут и девушки запели, и над ширмой серебряная лодочка поплыла, а в ней Василиса-царевна сидит, золотым веслом  п о п и х а е т с я. На сцене же явилась девица крупная, плечистая, стрелец-молодец рядом с ней показался еще неказистей, впрочем, вел он себя предприимчиво, послал богатырского коня в зеленых лугах гулять, свежую травку щипать (конь тактично удалился, оставил парочку наедине).

«Здравствуй, Василиса-царевна, — поклонился наш герой искательно и нагловато в одно и то же время, — милости просим хлеба-соли откушать, заморских вин попробовать».

Стиль был явно не рыцарский, а купеческий. Да и сам молодец был ни дать ни взять — приказчик в лавке. Наконец он почувствовал себя в своей стихии, стали они есть-пить, веселиться. Денис очень озорно показал начало романа. Галантерейные ухватки маленького вьюна, жеманство его могучей гостьи, умильные песенки, беспечный пляс, и вот наконец то ли подействовало заморское вино, то ли все эти игры, но пьяненькая царевна заснула, а исполнительный холоп «крикнул богатырскому коню, снял палатку с золотою маковкою, сел на коня, берет с собой сонную Василису и — в путь-дорогу, как стрела из лука». Цокот копыт, девушки поют, играют гусли, трубит рожок. На сей раз ритм упруг и весел, да и как иначе, боевое задание выполнено, — напоили женщину и везут к немилому. А где тут сказка, где жизнь, — решать вам.