В период этого моего кружения Ганин появлялся не так уж часто. Я знала, что он много работает, а кроме того, его собственный, изрядно спутавшийся клубок, по слухам, стал сильно ему досаждать. Уже много лет ему приходилось состоять при одной властной особе, которая сильно на нем отплясывала, впрочем, не щадя и себя. Он никогда меня не расспрашивал о своем удачливом друге, избегал говорить и о себе. Но, по забавному совпадению, обе связи — и долгая и короткая, столь непохожие одна на другую, — завершились почти одновременно. Помню, однажды в этот период мы с ним отправились на концерт отца, помню наше общее состояние — пожалуй, близкое к эйфории. Рахманиновскую прелюдию, завершавшую вечер, мы слушали просто самозабвенно, а к финалу и вовсе парили над залом.

Первая кульминация была исполнена с такой отдачей, что казалось немыслимым, чтоб у отца остались силы для нового взлета, и наступивший длительный спад был словно задуман композитором, дабы помочь пианисту добраться до цели, но — это было похоже на чудо — новый вал — в репризе — был еще безудержней. Не дождавшись последней ноты, мы, не сговариваясь, громко выдохнули. При этом — совершенно синхронно. Шумок во время священнодействия! Меломаны в ужасе на нас воззрились и, ничего не понимая, узнали в святотатцах дочь концертанта и известного композитора. Могу представить, как они были обескуражены.

Но я отвлеклась. А между тем время заверчивало свои ритмы, часовой входил в суточный, они вместе — в циркадный, менялись сезоны, увядали годы. Мы старели, но, не желая в этом сознаться, внушали себе, что мы взрослеем. Мы прощались с молодостью, но предпочитали уверять себя, что не стоим на месте. У каждого из нас, в конце концов, были на то свои основания. Все что-то делали, производили, выпускали на общее обозрение. У меня появлялись статьи, даже книжицы, и однажды я и впрямь обнаружила, что, оказывается, создаю репутации, тем самым укрепляя свою. Мы вступили в ту самую пору жизни, когда вдруг она кажется устоявшейся и, что самое важное, объясненной. Все казалось и понятным и маркированным. Все имело свой смысл или бессмысленность, свое время и место, исток и итог. Возможность каких-либо извержений или значительных перемен представлялась вполне иллюзорной, и только достаточно чутким душам вдруг открывалось, что такое представление и является самой большой иллюзией. Но это грозное озарение было коротким и преходящим.

Я очень задержала ваше внимание своей особой, но не только потому, что говорить о себе доставляет людям острое удовольствие. Наш дом, наша семья и есть та сцена, на которой большей частью будет развертываться действие. Поэтому мне нужно было обрисовать обстановку, в которую должен был вписаться Денис и те люди, которых он с собою привел. Впрочем, не стоит и писать, поминутно хватая себя за руку, — страх перед собственной искренностью не лучше страха перед собственной мыслью, и та и другая могут завести далеко, но и тот и другой страх унизительны. Однако душевная открытость дается едва ли не трудней, чем поиск истины. Во втором случае мы порою отваживаемся на беспощадность, но в первом — бессознательно прихорашиваемся.

Даже если мы уверены, что наш дневник не прочтет ни один человек на свете, мы не рвемся предстать в неприкрашенном виде. Тем естественней заподозрить в этом меня, у которой будет пусть единственный читатель, зато такой, что стоит многих. И все же, с риском себя уронить, я представлю отношения с Денисом такими, какими они были. Дело не в моей особой правдивости, дело в потребности разобраться, была ли я в чем-либо виновата. Ибо сознание неясной вины посещает меня все чаще. И я надеюсь когда-нибудь услышать, что́ вы об этом думаете.

Вскоре после спектакля Борис Ганин привел к нам Мостова. В своей обычной манере — усмешливый тон не соответствовал мрачному взгляду — он сказал:

— Ну вот, гранильщица, этот самородок средних лет. Придайте сему алмазу блеск и обтешите его углы.

Как это ни забавно, эта фраза придала нашему общению определенный характер. И на длительный срок. Похоже было, что возникла негласная договоренность, шутливая только наполовину. Я направляю, а он следует моим руководящим советам. Неуклюжий провинциал и изощренная столичная штучка. Такие отношения чреваты опасностью — Пигмалион в юбке рисковал ничуть не меньше своей Галатеи, на этот раз явившейся в образе весьма плечистого молодца. Впрочем, сперва мы об этом не думали.

Вообще говоря, я всегда с опаской относилась к роли московской Минервы. Меня не прельщали привилегии дам, объявивших себя последней инстанцией. Ими вслух восторгаются, а втайне посмеиваются. Они создают общественное мнение в силу некоего свойственного им гипнотизма и странной уверенности, что у них есть это право. Не мне судить о своих магнетических свойствах, но подобной уверенности во мне не было вовсе. К тому же я знаю, что хотя таких женщин побаиваются, но, когда они малость выходят из моды и их мнение утрачивает силу вердикта, их свергают с особой радостью. Верноподданные берут реванш, будто расплачиваясь за годы унижения. «Пифочка», «Кассандра Георгиевна» — уже в самих этих прозвищах я ощущала скрытый протест, попытку отстоять независимость. Нет, меня совсем не манило повелевать нашей нервной элитой. И тем не менее я отчетливо чувствовала прелесть своего положения. Мне его навязывали. Люди томятся от авторитарности, но томятся и по ней — в этом все дело.

Разумеется, я рассказала отцу о посещении спектакля «Дороженька» в театре, названном «Родничком». Против моего ожидания отец с интересом отнесся к моим впечатлениям. Удовлетворенно тряхнув своей гривой, он сказал, что мой рассказ отвечает его наблюдениям. В чем-то они были близки догадке Ганина о родничке, из которого вылилась Волга. Даже экологическая тоска, отклик на зов гонимой природы — не только естественная реакция на статьи ученых. Дело сложней. Разумеется, тут слышна тревога. Человек, снедаемый дурным предчувствием, как известно, спешит на встречу с пенатами, которая может быть последней. Но это всего одна сторона, она не исчерпывает явления.

Я спросила отца, что он имеет в виду, но он не ответил, заметив только, что рад свести с Мостовым знакомство. Впечатление, которое сложилось от Дениса, было, пожалуй, благоприятным, хотя между ними было мало общего.

Благодушный, владеющий собой отец, незримо охраняемый своим именем, своим старым московским жильем, всей устойчивостью, которой дышал его быт, — роялем, шкафами с книгами, креслами, — и почти всегда возбужденный, словно озирающийся Денис, с тем обостренным самолюбием, которое неизбежно в людях, пробивавшихся долго, не избалованных удачей, еще до конца не поверивших ей, — пришло нечто зыбкое и непрочное, одно лишь неловкое движение — и отнимут.

— Непосредственное существо, — сказал отец, — и, видимо, одаренное. Похоже, ему нелегко пришлось.

Узнать у Дениса о его «дороженьке» было весьма и весьма непросто. Иной раз, когда на него нисходило элегическое состояние духа, он мог рассказать о себе щедрей, но чаще он отделывался куцей фразой, пожалуй подчеркнуто косноязычной. Это означало, что расспрашивать дальше — по меньшей мере бесполезное дело. Все, что мне удалось узнать, я, можно сказать, собрала по крупицам. Он родился в Мценске, зеленом городе, удостоенном невысокого ранга районного центра. Отец был мелиоратор, но на Орловщине он находил скромное применение своей профессии. Он и приехал сюда вслед за женою — мать Дениса была медицинской сестрой. «Высочайшей квалификации», — добавлял он всегда.

Отец то и дело бывал в разъездах, и в соседней Брянщине, и подальше. Человек суровый, немногословный, внушавший уважение. «Это немалое везение, когда уважаешь мужчину в доме, — сказал мне однажды Денис задумчиво, — и не очень уж частое, смею уверить».

У его товарищей сплошь и рядом дело складывалось труднее. Послевоенная безотцовщина, случайные спутники матерей, не добиравшиеся даже до положения отчима; да и те из сверстников, кто имели отцов, иной раз ощеривались недобро или вели себя пренебрежительно. Люди, вернувшиеся с фронтов, заставшие дома разор, бедность, вместо юных жен пожилых женщин, не очень-то склонны были миндальничать. Те, кто характером был пожиже, пили, последовательно проходя все стадии — веселое ухарство, потом, напротив, какое-то мрачное самозабвение и, наконец, потеря лица, всегдашняя зависимость и униженность. Бывали и жестокие пьяницы, — эти не слабели душой, наоборот, затвердевали, становясь недоступными ни милосердию, ни способности рассуждать. Они, как мины замедленного действия, оставшиеся после войны, постоянно таили в себе угрозу, и дети должны были существовать, что называется, в боевой готовности.