Подобные попытки предпринимались и раньше и были, как правило, недолговечны. Я иной раз задумывалась над этим и пришла к выводу, что причин было три. Во-первых, они были прямолинейны, почти механически переносили на сцену то, что не для нее назначалось. Во-вторых, они не отвечали духу времени, то есть не учитывали перемен, происшедших в аудитории, не только ставшей более сложной, но еще и гордящейся своей сложностью. В-третьих, им не хватало таланта.

Когда по дороге в «Родничок» я поделилась этими соображениями с Ганиным, он, помедлив самую малость, ответил, что на сей раз случай иной. Что касается главной причины, названной мною в последнюю очередь, то Мостов, безусловно, талантливый малый. Что до первой причины, то он находит весьма остроумные и свежие формы, это не старое вино в старых мехах, и наконец, второй причины, быть может, и вовсе не существует. Время движется, как известно, причудливо, и то, что вчера казалось исчерпанным, сегодня оказывается ожившим. Зритель действительно стал сложнее и действительно дорожит своей сложностью, но тем отчетливее потребность прикоснуться к ясности и прозрачности, с которой начинался наш путь. Волга вылилась из родничка; очевидно, Мостов имел это в виду, дав театру такое название. Всегда, когда ноша постигнутых или отвергнутых истин становится чрезмерно увесистой, общество обнаруживает склонность к ностальгии. Он, Ганин, полагает, что сейчас мы переживаем подобный период.

Как живо мне помнится этот вечер! Мы ехали по темнеющим улицам, уже загорались фонари и освещались окна, еще белели полоски снега, похожие на несвежие свалявшиеся бинты, но был о ясно, что срок зиме вышел. Я — москвичка со дня своего рождения, мои отношения с Москвой — настоящий роман, как и у каждого москвича; я люблю ее черты, ее стать, ее морщины, я отдаю должное новым кварталам, но всякая тесная связь и приносит и отбирает, я люблю старые названия, за которыми мне слышатся шаги тех, кто ушел, я болезненно сжимаюсь от переименований, нет для меня большего наслаждения, чем идти по московским улицам, в эти минуты словно свершается полное слияние с городом. Москва мила мне в любое время, но острей всего мое чувство в рубежный срок, когда весна уже пришла, но не вполне еще победила. Ее дыхание уже разлито в воздухе, и Москва становится обещанием радости, верится в счастливые повороты и неизбежные перемены.

Мы с Ганиным вышли на Октябрьской площади, потом в трамвае, одном из немногих покуда выживших, отправились на Шаболовку, где в фабричном клубе должен был состояться спектакль.

Это было старое здание, верой и правдой послужившее не одному поколению, оно, бесспорно, знало лучшие времена, расцвет его, видимо, пришелся на довоенную эпоху. В наши дни клубы должны преобразоваться либо смириться с ролью прокатных площадок. Дело в том, что они были задуманы как очаги массового общения, которое ныне предпочитает более интимные формы. Даже если Ганин прав и мы переживаем период ностальгии, она вряд ли распространится на эти почтенные коробки. Вот и остается крутить старые фильмы и читать лекции, на которые никто не ходит, если после них не включить радиолу. Возможность потанцевать еще ценится. Но сегодня здесь было много народу, и я с удивлением отмечала знакомых, — неведомый Мостов привлек внимание.

— Эге, — сказал Ганин, — и Ростиславлев тут.

Он показал на невысокого плотного человека, с умными маленькими глазами, с миниатюрными, не то женскими, не то мальчишескими руками. Он был так отчаянно беловолос, что его можно было назвать альбиносом.

О Ростилавлеве я была наслышана, — исследователь литературы, отчасти критик, впрочем, в этом качестве он выступал редко. У него было хлесткое энергичное перо и тот не ведающий сомнений тон, который и в печатном виде обладает силой внушения. Имя его так часто мелькало в журнальных дискуссиях и сшибках, что уже само по себе звучало полемически. Его интерес к народному творчеству был известен, и появление на спектакле «Родничка», понятно, не было неожиданным. Однако, как я уже сказала, были и те, кого я никак не предполагала здесь встретить.

— Публика премьер, — усмехнулся Ганин.

В самом деле, завсегдатаев было немало.

Но то и дело мелькали совсем новые лица — бородатые мужчины, бородатые молодые люди, девушки в подчеркнуто строгих платьях, у одних волосы вольно падали на плечи, у других были стянуты в старомодный пучок, — они негромко переговаривались, были возбуждены, но сдержанны. И, судя по всему, близко знали друг друга. Рядом с Ростиславлевым стояла неестественно худая брюнетка с впалыми щеками, с пронзительным и неумолимым взором. Белые до лунности волосы и брови Ростиславлева подчеркивали ее черноту. Она была выше его и, чуть наклонясь, что-то жарко ему шептала на ухо, почему-то озираясь при этом.

У входа я увидела двух мужчин. Тот, что стоял впереди, был в мятом пиджаке, в небрежно повязанном галстуке, темноволосый, смуглый, с красными руками, вылезавшими из коротковатых рукавов, а чуть поодаль переминался подвижный человек выше среднего роста. Он был голубоглаз, с крупным носом, с внушавшим доверие разворотом плеч, видимо, физически крепкий, его стати не соответствовала его нервность. Он секунды не мог оставаться спокойным, делал уйму ненужных движений, и нетрудно было заметить, как он сильно волнуется; впрочем, он не старался этого скрыть. Русая прядка падала ему на лоб, который он беспрерывно утирал платком. Прядка мешала ему, он отбрасывал ее нетерпеливым жестом. Между тем она была ему к лицу, и мне стало жаль, что он так свирепо с ней обходится.

Ганин приветственно помахал, навстречу метнулся темноволосый, он пожал Ганину руку и вручил клочок бумаги, на котором были указаны наши места.

— Познакомьтесь, Александра Георгиевна, — сказал Ганин, — это ваш тезка Александр Михайлович Фрадкин. Во-первых, он ученый, а во-вторых, заведующий литературной частью театра «Родничок».

— Сегодня, во-первых, я — завлит, — сказал Фрадкин.

— Понимаю, — кивнул Ганин, — резонно. А это и сам Денис Мостов. Денис Алексеевич, приблизьтесь. Перед вами та самая женщина, от коей зависит ваша репутация. Может быть, даже ваше будущее. (Мои друзья усердно создавали мне такой ореол, шутливая интонация только подчеркивала, что говорят они совершенно серьезно. Не думаю, что я заслужила свою корону, меня, во всяком случае, она тяготила, однако об этом — в другом месте.)

Мостов посмотрел на меня скорее растерянно, чем приветливо, и пробормотал:

— Спасибо, что пришли.

Я ответила какой-то дежурной фразой.

Когда мы с Ганиным отошли, он сказал мне, что Фрадкин — известный этнограф; находясь в экспедиции в одном старинном городке и не зная, как убить время, он пошел в местный театр, где показывали сказку о царевне Василисе. Спектакль этот предназначался для детей, но в силу некой экстремальной ситуации, которые так часты в театрах, его в тот раз играли вечером.

Фрадкин пришел в отчаянный восторг, пробился за кулисы, познакомился с режиссером, проговорил с ним всю ночь, вступил в переписку, а когда, спустя год с небольшим, Денис появился в Москве и возглавил «Родничок», стал в его театре завлитом, идеологом, офицером связи. Обязанности его носили самый разнообразный характер, причем исполнял он их вполне бескорыстно, в свободное от основных занятий время.

Рассказ Ганина вызвал у меня скорее предубеждение против спектакля, который мне предстояло увидеть. Восторг Фрадкина больше насторожил, чем растрогал. К этнографии я привыкла относиться с сомнением. Я допускала, что она может быть помощницей искусству, но злилась, когда она пыталась его подменить.

Отец с юности внушил мне, что искусство это прежде всего  в ы с в о б о ж д е н и е  художественного начала из данности, независимо от того, что представляет собой эта данность — стихию звуков, стихию красок, стихию дум. Вычленить из хаоса нечто законченное — такова задача художника. Когда я говорила, что и сам хаос способен воздействовать эстетически, он возражал, что это одна из наших иллюзий, — у этого вольного, на первый взгляд, потока есть своя форма, и моя задача — ее обнаружить.