Я не видела людей, для которых признание не было бы важным. Можно не подчеркивать своей зависимости от него, поднабравшись опыта, многие осваивают эту науку, но и здесь не все обстоит так просто, — нет зрелища более жалкого, чем в тайне заискивающее высокомерие. Разумеется, дисциплинировать себя необходимо, опасно терять почву под ногами из-за каждой улыбки или гримасы, но художник изначально зависим. Он трудится не в пустоте и в надежде на отзвук.

Бывают монашески суровые натуры, в своей келье они озабочены лишь тем, чтоб излиться, все остальное — не их забота. Это особый, редкий вид избранничества, и я склонна согласиться с тем, что люди высшего порядка остро чувствуют прелесть безвестности, все знают, как мало думал Тютчев о том, чтобы слово его было услышано возможно большим числом людей. (И — все же! Его лишенное всякого пиетета отношение к своему творчеству всегда казалось мне слишком подчеркнутым. Не мог он не понимать собственного значения, да ведь надо было защититься от непонимания других, он и сделал это, причем самым достойным образом.)

Но и служитель пера чаще всего рассчитывает воздействовать на умы и души. Трудно при этом — да и надо ли? — оставаться равнодушным к людскому отклику.

Что ж говорить о режиссере, для которого сценические подмостки — его гладиаторская арена, кого зритель волен казнить или миловать? И что, тем более, сказать о Денисе, который и сам еще не знал, вправе ль он назвать себя режиссером?