Нечего и говорить, что очень скоро я убедилась, что живу в бедламе. Чем большими были его претензии, тем острей оказалась и ущемленность. И она приводила его в такое состояние, что жалко было на него смотреть. Как это обычно бывает, спаситель человечества был бессилен спасти хотя бы свое лицо. Я попеременно испытывала то сострадание, то ненависть. С течением времени все прошло. Совсем недавно я его увидела на каком-то спектакле и подивилась: ни одна струнка не шевельнулась, не издала хоть легкого дребезжания! Ничегошеньки, кроме изумления, что этот одутловатый мужчина с невыразительным лицом в незапамятные времена при всей нашей тканевой несовместимости был моим мужем, что около года мы лежали в одной постели и его толстые волосатые ноги по-хозяйски касались моих.

Когда я решилась признаться отцу, что не блестяще выбрала мужа, он сказал:

— Не знаю, как тут утешиться. Не заводить же второго в придачу? Да и вряд ли ты склонна к полиандрии. Утомительно. Одиночество легче. Там будет видно. Ты молода.

Так во второй раз за недолгую жизнь я вернулась на Неопалимовский. Мы выпили с отцом шампанского. Он был в своем парадном костюме, цыганские очи лукаво посверкивали.

— Ну что ж, эскулапонька (так он звал меня последнее время), будем считать, что твой эксперимент состоялся. А негативный результат имеет свою позитивную ценность.

— Боюсь, что я сбилась с пути, — призналась я.

— Об этом не думай, — сказал отец, — путь возникает, когда идешь.

В дальнейшем я часто убеждалась в правоте этих слов. А в тот вечер я всласть «прогладила утюгом душу». Перед тем как разойтись по комнатам, отец обнял меня, и мы долго стояли, прижавшись друг к другу, как в тот день, когда схоронили мать.

— Эксперимент состоялся, — повторил он задумчиво.

С той поры слово «эксперимент» так и закрепилось за моей попыткой создать семью. Оно даже стало своеобразной точкой отсчета. Бывало, отец говорил: «Ну, это было до эксперимента». Или: «В то смутное время эксперимента». Или: «Это уж случилось сразу после эксперимента, в дни сумасшедшего ликования».

Он был прав. Избавившись от своего лекаря, я испытывала необыкновенный подъем. Жизнь казалась многоцветной и многообещающей. Вскоре я защитила диплом, начала работать в издательстве, и мало-помалу мое бытие начало обретать определенную стабильность. Это не значит, что отныне я была застрахована от вспышек. Моя force vitale оставалась при мне. Однако теперь я стала осмотрительней, да это и не требовало чрезмерных усилий. Кто знает, может быть, я была награждена последней любовью за то, что фактически не изведала первой. Сама не решу, что было тому виной, — обстоятельства, книжное воспитание или брачная неудача? Это не значит, что мне не приходилось ходить по самому краю обрыва. Я вспоминаю, как однажды мы встречали у нас Новый год. Народу в ту ночь собралось немного: Багров с Ольгой Павловной, ученица отца — серьезная немолодая девушка, всегда появлявшаяся одна, его ассистент со своей женой. Ждали Ганина, испросившего позволения привести с собой приятеля. («Я, как обычно, поставщик», — не преминул он сказать, получив согласие.) Они явились незадолго до боя курантов. Спутником Ганина был Бурский, — думаю, вы о нем наслышаны, — в нашей журналистике он не из последних.

Надо сказать, что эти двое были и схожи и несхожи. Оба знали юмору цену, но Ганин предпочитал усмехаться про себя, а Бурский, как вскоре обнаружилось, был фонтанирующий остроумец. Ганинские шутки были мрачноваты, они отвечали его скрытой мизантропии, а Бурский и впрямь был веселый малый. Кажется, и однолетки, но молодости в Бурском было больше, молодость была его стилем, между тем в Ганине чувствовалась ранняя зрелость. Бурский был человек блестящий, в Ганине угадывалась трудная подводная жизнь. Бурский с первых шагов завоевал репутацию репортера высшего класса, к Ганину успех пришел далеко не так быстро и не прибавил ему сияния. Однако при столь различных качествах оба были весьма привлекательны, хотя, безусловно, каждый по-своему. Пути обаяния неисповедимы.

— Ну что ж, проводим, — сказал отец, — прощай, старина!

— С богом, проказник! — напутствовал Бурский уходивший год.

— Еще один исчерпавший себя неудачник сходит со сцены, — добавил Ганин.

При этих словах Багров кивнул. Такие характеристики были в духе его умонастроения. Думаю, что эта вечная озабоченность была для Ольги Павловны знаком его избранничества. Во всяком случае, она была ей ближе отцовской усмешки. Бурский быстро подметил во Владимире Сергеиче эту черту и решил, по-видимому, что для человека преуспевающего она не может быть естественной. Должно быть, он счел, что это маска либо некоторая напыщенность (потом он признал, что ошибался). Во всяком случае, ему захотелось несколько заземлить Багрова, и, обратившись к нему по какому-то поводу, он назвал его Праксителем. Будь Багров самую малость площе, страдай он повышенным самоуважением, он бы, безусловно, обиделся. Однако Бурский ему понравился, он даже несколько оживился. На Бурского было трудно сердиться, ему было свойственно чувство меры, какая-то первородная легкость. Он не был склонен к выяснению отношений и, когда ему возражали, предпочитал уйти от спора. Но при этом нельзя было сказать, что он капитулировал, признав поражение. И здесь ощущалась все та же грация, дарованная ему богами. И ум у него был грациозный, не подберу другого слова, живой, с удовольствием переносящийся с предмета на предмет.

— Упаси вас бог решать проблемы, с ними надо жить, — повторял он часто.

Вообще он предпочитал видеть приятные стороны — способность, редкая в нашей жизни. Природа наградила его завидной внешностью, о чем он, разумеется, догадывался, это был обольститель, существо опасное. Правда, он не упускал случая подчеркнуть, что избегает обременять друзей и подруг трудно выполнимыми обязательствами. Это значило, что и себя он нагружать ими не намерен. Такая нескованность на первых порах выглядела весьма соблазнительной. В ней было нечто юное, студенческое, когда у каждого все впереди. Ясно, что многие клевали на эту приманку, а потом скорбно томились, уж очень большой это был чаровник, и терять его было невесело.

— Ну, держитесь, — сказал мне Ганин в ту памятную новогоднюю ночь. И сопроводил свои слова знакомой мрачноватой усмешкой. Он знал, что говорил. Я пала довольно скоро, вызвав многозначительные шутки отца. Но они не слишком меня задевали. Уж очень радостным было поначалу общение. Не самое подходящее слово, но в этом случае удивительно точное. Общаться с Бурским было даже приятнее, чем обнимать его. Умел он творить вокруг себя искристую, праздничную среду, пожалуй, несколько театральную. Жаль, что жизнь не состоит из одних карнавалов.

Но когда я стала к нему привязываться, я сразу заметила, что это не слишком веселит моего победителя. «Быть привязанным — значит быть на привязи», — обронил он однажды. Моя гордыня пришла мне на помощь, и я стала усердно ему подыгрывать — увеличивала паузы между встречами и следила, чтобы им всегда сопутствовал вполне определенный фон, беспечный, подчеркнуто легкомысленный, благородно небрежный.

Итак, боясь прорасти друг в друге, мы сознательно предпочли игру, а всякой игре приходит конец. Спустя положенный срок наваждение минуло, и мы остались добрыми приятелями. Обычно в этих расхожих словах, когда речь идет о бывших любовниках, таится нечто искусственное, даже фальшивое, но Бурский на то и был Бурским, что с ним такой поворот отношений был и возможен и органичен. Он продолжал к нам захаживать, даже чаще, чем раньше. Допускаю, что центром притяжения оставался Георгий Антонович, но, боясь показаться нескромной, скажу, что со мной ему было занятно, и он не хотел бы меня лишиться.

Вообще же он обладал отменным качеством — не предъявлял прав на женщину, которая когда-то ему принадлежала, и тем более не давал понять, что был с нею близок. Что ни говори, в Бурском была куча достоинств. И если отвлечься в конце концов от его убежденного холостячества, то во всех своих человеческих связях он был, как принято говорить, безукоризненно аккуратен, а товарищем был и вовсе надежным. Так или иначе, без всякой надсады, даже с некоторой веселостью я вспоминала о наших летучих праздниках. В сущности, древние киренаики правы: счастье зависит не от событий, а от верного к ним отношения. Нет, не возьмусь говорить о счастье, но что касается равновесия — это бесспорно и безусловно.