Разумеется, только к добропорядочному и надежному супругу, несмотря на потребность в твердой почве, Ольга Павловна никогда бы не ушла. При всей своей доброте и щедрости, она была дама амбициозная. Но Багров был и знаменит и обласкан, зато в отличие от отца не был человеком подмостков, с ним глаза могли отдохнуть от резкого света прожекторов. И если насмешливый взор отца внушал ей тайные опасения, то мрачноватая основательность Багрова ей безусловно импонировала. Сыграло роль и его одиночество. И само по себе оно способно растрогать, а в человеке крупном еще и увлекает. Неудача освобождается от бытовой тусклости и приобретает романтическую окраску. Насколько я знаю Ольгу Павловну, она не могла не отреагировать. Почти в равной степени были задеты ее природное добросердечие и склонность к значительным сюжетам. Что касается самого Багрова, то тут я могу только догадываться. Поступки мужчин и двадцать лет спустя во многом для меня не понятны. С одной стороны, они бывают так прямолинейны, что ставят в тупик, с другой — ни один психоаналитик в них не разберется.
Как сочетать решение Багрова с его разочарованностью в институте брака? С тем, что он знал Ольгу Павловну немало лет и в ней не было «прелести неизвестности»? Наконец, с его искренней приязнью к отцу? Обо всем этом остается гадать. Будем думать, что пути мужчины к женщине неисповедимы, трудно объяснить, почему вдруг бьет ток и вспыхивает искра. Несомненно и то, что Багров не был рожден для жизни холостяка, а в неизвестности он не усматривал прелести, после пережитых вьюг все неведомое его лишь пугало. В Ольге Павловне он ощущал участие и, как ему думалось, понимание, которого прежде не находил. Его развороченная душа, травмированная обеими женами и слишком сдержанными детьми, отогревалась и рубцевалась в благодатном присутствии моей мачехи. Я уж не говорю о том, что она была хороша собой, в том возрасте, когда женщина приперчена опытом и оттого вдвойне привлекательна. Такие дамы очень милы, они умеют распорядиться своими достоинствами и не выпячивать своих слабостей. Что же касается его симпатий к отцу, то, видимо, он укротил их на время, а может быть, Ольга Павловна исподволь сумела внушить ему успокоительную мысль об известной исчерпанности отношений. Очень возможно, что она была искренна. Чего доброго, Багров мог даже решить, что он разрубает гордиев узел, после чего всем троим станет легче. Такое убеждение для него было бы крупным моральным подспорьем. И кстати, я могу допустить, что оно соответствовало положению вещей.
Как отнесся отец к происшедшему? Я была пусть не по годам развитым, но все же тринадцатилетним подростком и, естественно, не могу с уверенностью судить о тогдашнем его состоянии. Безусловно, он не производил впечатления человека, пережившего драму. Он остался ровен, невозмутим, в глазах по-прежнему мерцала усмешка. Разве только стал деятельнее обычного, больше времени проводил за роялем. («Потрудись», — говаривал Лев Николаевич.) Однажды я все же заговорила на эту щекотливую тему и высказала по адресу мачехи неодобрительное недоумение. Он сразу прервал меня и сказал, улыбнувшись, что, когда являются неприятности, их причину надо искать в себе.
Нечего и говорить, что его поклонницы осуждали Ольгу Павловну дружно, тем более самого Багрова. Зато меня густо обволокла умиленно паточная атмосфера. Меня задабривали и передо мной заискивали, более того, мне льстили. Если бы не отец, я запросто могла уверовать в свою исключительность. В возрасте, который называют переходным, такая опасность вполне реальна. Но отец одною своею улыбкой быстро приводил меня в чувство. Однажды он сказал как бы в шутку, что похвала имеет ценность, только если она бесцельна. Чего никак не скажешь о лести. Бьющий тебе поклоны захватчик не молится, а оккупирует. Все, что говорил мне отец, никогда не звучало как воскресная проповедь, всегда — между прочим, всегда — мимоходом, но именно эта необязательность его суждений меня отрезвила. Юность не выносит учительства, но боится показаться смешной. Поэтому шутливая фразочка, которую он непонятным образом ухитрялся вовремя обронить, была удивительно эффективна. В итоге я стала огнеупорной и не расплавилась от пламенных чувств. Но каково же было общее потрясение, когда спустя известный срок Ольга Павловна и Багров вновь появились в нашем доме. Багров стал бывать едва ли не чаще, чем до великих перемен. А Ольга Павловна была так внимательна, так нежна к покинутому супругу, что иной раз казалось, будто все идет как прежде. Я не сразу привыкла, что в конце вечера она идет в прихожую не проводить Багрова, а облачиться в шубу и уйти вместе с ним.
Иные — их было меньшинство — выражали тихое неодобрение, но мощный хор идолопоклонников заглушил этот робкий ропот, признав в таком повороте событий особую нравственную высоту, недостижимую для простых смертных.
Сам отец не усматривал в своей терпимости ничего заоблачного, он во всем был естественен. Поскольку он сохранил симпатию и к Багрову, и к бывшей жене, он не видел смысла лишаться их общества. К тому же, чем старше человек, дал он мне однажды понять, тем трудней заводить ему новые связи. Предпочтительнее сберечь старые, но при этом «держать дистанцию». Последнего он не сказал вслух, но я к тому времени хорошо его знала и умела слышать непроизнесенное. Так я стала «женщиной в доме», и отец то и дело называл меня хозяюшкой, хранительницей очага. Иной раз мне казалось, что Ольга Павловна несколько ревниво воспринимает мои титулы. Впрочем, может быть, я и ошибалась. Но сама я получала большое удовольствие.
Когда пришла пора вплотную заняться будущим и окончательно выбрать стезю, поначалу не возникало сомнений. Можно ли было в этом птичьем гнезде, наполненном звуками, думать о чем-либо, кроме музыки? А так как за роялем меня вряд ли ждали лавры, и время было упущено, и одержимости не хватало, а дочери Георгия Антоновича не пристало быть скромной тапершей, путь мой, естественно, лежал в теоретики. Отец, казалось, был доволен, так или иначе круг интересов оставался общим, внутрицеховым; хотя и с некоторым отклонением, путь династии был продолжен. Тем более, пошучивая надо мной, он все возвращался к своему наблюдению, которое было хорошо мне знакомо, — я слишком мудра, чтобы стать виртуозом. Вообще с наивностью, ему несвойственной, он любил щегольнуть умом своей дщери, сильно преувеличивая мои возможности. Именно с легкой руки отца за мной впоследствии установилась весьма обязывающая репутация этакой московской Сивиллы, современной мадам Рекамье. Ничего хорошего из этого не проистекло. В конце концов люди, которые, как правило, не слишком уверены в себе и оттого склонны драматически преувеличивать значение своих решений, привыкли обращаться ко мне за указаниями и советами, хотя следовали им чрезвычайно редко. Люди поступают не так, как должно, а как им свойственно. Но я уже стала телефонным оракулом, службой помощи, некой пифией, и Борис Ганин заявил, что отныне я не Александра, а Кассандра Георгиевна, а его приятель и мой тезка Бурский в своей легкой и небрежной манере стал звать меня Пифочкой, что привилось. Впрочем, я забежала вперед.
При всей логичности моего решения, я очень быстро заскучала на выбранном мною факультете. По незрелости я не взяла в расчет некоторых опасных излишеств, заключенных в моем генетическом коде. А их следствием оказалась склонность к повышенной экспрессии и соблазнам воображения. Добавьте к этим коварным качествам мою всегдашнюю нетерпеливость. Одним словом, мою мысль отличала живость, возможно, известное своеобразие, но не научность, да еще в том смысле, который вкладывают теоретики в это слово.
Проучившись два курса, я решила не настаивать на ошибке и перевелась на театроведческий, полагая, что с Мельпоменой у меня больше общего. Представляю, с каким неодобрением вы проглядываете эти строки. Вложить в свои книги столько знаний, отдать им так много лет и сил и прочесть простодушное признание в том, что бежала я в вашу державу, ибо почувствовала себя недостаточно глубокомысленной. Нечего сказать, нашла оазис! Но я рассчитываю в который раз! — на ваш юмор и вашу снисходительность.
