— Потрудись, — слышу я негромкий уютный голос. — Лев Николаевич говаривал, что, когда дурно, работа мысли плодотворна.

Тогда я отнеслась к этим словам с недоверием, но очень скоро признала их правоту. Кстати, отец часто возвращался к этой мысли, говоря о созидательной силе хандры. В этом состоянии, полагал отец, человек более всего способен к доброй воле, а именно она создает истинное искусство, то искусство, в котором нет чрезмерного стремления привлечь внимание к собственной особе. В звездные, победные часы нашей жизни такое желание неизбежно примешивается к творческому процессу, порой даже против убеждений художника, и соответственно окрашивает произведение, придает ему нечто вызывающее. Между тем во всяком вызове есть некая ограниченность.

— Разве взлет не стимулирует вдохновения, разве душевный подъем не предшествует творческому? — спрашивала я.

— Кто знает, когда нас посещает душевный подъем? — в свою очередь спрашивал отец. — Не всегда находишь его на жизненных высотах. Соответствие вершин и глубин — это редкий феномен.

Есть часы, которые словно вырываются из потока и остаются с тобой навсегда. Иначе почему так часто я вспоминаю тот тягостный вечер? Иной раз мне кажется невероятным, что от него отделяет меня столько лет. Я стою у окна нашей столовой, смотрю на улицу, на которой все неразличимо, рядом со мной стоит отец.

— Папа, мне худо, — признаюсь я ему.

— Потрудись, — негромко советует он.

Ласка его была ненавязчива, зато удивительно своевременна. Чем больше я взрослела, тем скупей она проявлялась, но кто еще был так заботлив и нежен? Кроме того, мы нравились друг другу. Мы хорошо смотрелись рядом. Я никогда не забывала, что кроме того, что он мой отец и знаменитый музыкант, он — весьма привлекательный мужчина. Впрочем, его неистовые поклонницы вряд ли бы дали об этом забыть.

Отцу также была по душе моя внешность. Не нужно напоминать вам, что я не красавица, но отец говорил, что отсутствие броскости, случается, привлекает внимание. Он находил у меня правильные черты лица, утверждал, что им свойственна мягкость (не любил слова «женственность», уверяя, что в приложении к женщине оно звучит двусмысленно), кроме того, моим глазам он приписывал некую одухотворенность. Мою прическу он считал старомодной («Начало века», — вздыхал отец), впрочем, признавал, что для меня она естественная. Наконец, я худа и длиннонога, что он также заносил в мой актив, называя при этом меня аистенком. Когда я стала студенткой, он часто шутил, что аистенок превратился в аиста, а ведь аисты, как известно, приносят детей. Должна сказать, что за этой шуткой я живо чувствовала его тревогу. Говорят, отцы ревнивей любовников, в этом, бесспорно, есть доля истины. Хотя он всегда вел себя безупречно, я порой ощущала, что причиняю ему боль.

Однако я забегаю вперед, ибо до того, как я вступила в нервный период душевных бурь и пробудившихся инстинктов, должно было пройти немало времени и предстояло случиться важным событиям. Как я уже мимоходом сказала, наиболее близким приятелем отца был Владимир Сергеевич Багров, архитектор, которого представлять нет нужды.

Я употребляю слово «приятель», потому что отец своим отношениям с людьми, вызывавшими его симпатию, придавал именно такой характер. Когда однажды мы с ним заговорили об этом, он сказал, что «приятель» — отличное слово, означающее, что человек приятен. Очень важно, чтоб он таким и остался, сохранить труднее, чем обрести.

Эта умеренность отца меня огорчила. Мои дружеские связи были самозабвенны и пылки. Поиск родственной души был моей насущной потребностью, и находка дарила мне счастье. Однако чем полней оно было, тем болезненней были охлаждения, в особенности когда они происходили без ясно видимых оснований. В одну из таких печальных минут я спросила отца, в чем тут дело. Он помедлил с ответом, мне вдруг показалось, что этой темы ему не очень хотелось касаться. Смысл его слов сводился к тому, что дружеским отношениям присуще непроизвольное коварство. Когда расходишься с друзьями, многие, и ты сам в том числе, не могут уразуметь причины. Между тем все достаточно просто — ты устаешь от человека. Так бывает и в браке, но в нем, чаще всего, перетерпишь, пройдешь сквозь кризис. В дружбе, свободной от брачных обязанностей, ты предпочитаешь (что порой неразумно) отойти в сторону, а там и растаять.

— Ты считаешь подобное неизбежным? — спросила я.

— В большинстве случаев.

— Как же быть, чтобы сохранить человека?

— Не сходиться с ним слишком близко, — сказал отец, — не опутывать обязательствами друг друга — одним словом, держать дистанцию.

— Грустно, — вздохнула я.

— Разумеется, — согласился он, — но тут смысл не только в пользе, а и в душевной гигиене.

Итак, среди отцовых приятелей Багров занимал, я это свидетельствую, бесспорно первенствующее положение. То был человек незаурядный, не только потому, что незаурядным было его дарование зодчего. Работы его широко известны, и я не стану о них говорить. В нем чувствовалась неутихающая, какая-то бессонная работа души. Это достойное уважения свойство было, однако, сильно окрашено весьма изнурительным самоедством. Внешне это проявлялось в устойчивой хмурости, неохотном участии в спорах (впрочем, если тема задевала его за живое, он за словом в карман не лез). Отец однажды высказал мысль, что успех, в особенности официальный, действует на людей по-разному. Одних изумительно раскрепощает, преисполняет особой уверенности, других смущает и сковывает непостижимым образом. Создается впечатление, что им не по себе от пролившегося на них дождя благ и отличий. Багров принадлежал ко вторым, он очень серьезно относился к своему труду, и Борис Петрович Ганин однажды высказал мнение, что его беспокоит заметная разница между судьбой, например, Ван Гога и собственной. Отец возразил, что в наше время художников предпочитают поощрять, ныне родители не рвут волосы, если их дети, вместо того чтобы служить в банке, идут в артисты.

Так или иначе, Багрову достался трудный характер, и, если бы не ощущение значительности, которое от него исходило, он мог показаться изрядным занудой. Некоторые, впрочем, таковым его и считали. Но не отец. Тот знал ему цену и был, безусловно, к нему привязан. Багров, в свою очередь, искал его общества, восхищался талантом и не пропускал ни одного концерта. Он был женат дважды, и оба раза — неудачно. Впрочем, возможно, неудачно вышли замуж его жены. Так или иначе, в те годы, когда я его увидела впервые, он жил один. От обоих браков у него были дети, сын и дочь, и, как я узнала со временем, он был любящим отцом, не слишком счастливым в отцовстве. Сводные брат и сестра также были далеки друг от друга. Таким образом, «на полпути земного бытия» этот завоеватель жизни оказался без домашнего очага, почти убежденный в невозможности его создать, — у Ольги Павловны, когда она говорила о нем, всегда звучала сострадательная интонация, казалось бы, неприложимая к такому любимцу фортуны. Событие, которое основательно встряхнуло наш дом, случилось приблизительно через два года после того, как я в нем появилась. Мне было немногим больше тринадцати, когда Ольга Павловна ушла к Багрову.

И тогда я мало поняла этот шаг, и теперь могу предложить весьма вольную версию. Все же, мне кажется, она близка к истине. Думаю, что прежде всего ее утомило то кликушество, которое всегда сопровождало отца. Его почитатели, и в особенности почитательницы, могли вывести из себя даже ангела (я тоже порядком от них хлебнула), а Ольга Павловна была женщиной, рожденной не для служения идолу. Она была не из жен-рабынь, не из жен-соратниц, а из жен-соперниц. Полагаю, что поначалу отца это ее качество даже привлекало, ведь он не сталкивался с ним у женщин, которых знал, но потом оно перестало быть внове и, очевидно, утратило свою пикантность. Возможно, Ольга Павловна почувствовала, что обаятельная ирония отца обратилась на нее, а перенести это ей было трудно.

Однако больше другого, и в этом я убеждена, ее травмировала та дистанция, которую привык держать отец. Смириться с этим ей, жене, к тому же личности равноценной (а с этим ощущением она жила), было для нее оскорбительно. Главное же, эта недоступность отца поселяла в ней страх и неуверенность, — неизвестно, что он выкинет завтра. Расстался же он из-за нее с моей матерью, достоинств которой она не могла отрицать. Быть может, до нее доходили слухи, что отец не всегда оставался безучастен к обожанию, которым был окружен. Кто знает, как может все обернуться, — сперва снизошел, потом возгорелся, с такими натурами это бывает.