Рыжая молодуха, травившая душу загнанным взглядом, расправила плечи и подняла подбородок. Жизнь не сломала женщину, но что-то появилось на столе напротив неё. Алистер присмотрелся и вздрогнул, чуть было не напоровшись на когти — на заморском блюде лежало разрезанное на дольки, сочащееся кровью, трепещущее алое сердце.

— Красиво, правда? Не хочешь дольку? Ее сердце мертво, Лейла не верит мужчинам.

Третьим сидел обиженный наследник богатого рода, на глазах обращавшийся из молодцеватого юноши в хитроватого купца. Улыбка не сходила с его уст, а из спины, пробив насквозь грудь ровно посередине, торчал лезвием вперед прямой одноручный меч. Кровь скатывалась по лезвию, капала на стол — и стучала о скатерть окровавленными золотыми монетами.

— Фелану повезло больше других, если это можно назвать везением. Он долго приходил в себя от раны, и ничего не получил по наследству. Родня отняла у него не только деньги, но и веру.

Алистер мотнул головой. Его взгляд невольно упал на конец длинного стола, где восседал мальчик, недавно пришедший за справедливостью. Мальчик то и дело утирал сочащуюся из виска кровь и смотрел, смотрел, смотрел ледяными глазами, выворачивая душу наизнанку, как имел обыкновение смотреть его сероглазый отец.

— Он не сопротивлялся. Ты сможешь также принять свою смерть? Сомневаюсь. Ты совершил много ошибок, Алистер, я показал тебе лишь тех, про кого знаю. Но время справедливости приходит ко всем, что бы по этому поводу ни думал главный судья Манчинга.

— Стра-жа-а-а… — начал Алистер и не узнал свой голос в этом дрожащем блеянии.

Зато теперь Алистер очень хорошо узнавал вытянувшиеся из охватывающих горло пальцев когти. Судья замер, боясь пошевелиться, ощущая, как приподнимается и опускается вслед за пульсом под кожей, оказавшийся поверх артерии черный длинный коготь, проверять остроту которого совсем не хотелось.

— Не советую звать на помощь, — с усмешкой произнес незваный гость, — если не хочешь проредить число своих слуг или укоротить нить своей жизни. Как ты, вершитель истинной правды, живешь во лжи? Не боясь гнева людей, — голову повернули за шею опять к той первой троице, сидящей в начале стола, — и гнева богов? — теперь напротив оказался последний мальчик, Джаред, кажется.

— Да нет, не кажется, бесчестный судья, я понимаю, как хочется тебе забыть имена своих жертв, — вторая рука черного гостя устроилась на затылке, и страшенные когти прихватили край спального колпака. — Мальчика зовут Джаред. Благодаря тебе он лишился родителей.

Нет, это был явно сон, его гость давно мертв, хотя когти ощущались на шее отчетливо. Бывают же похожие на явь сны? Призраки не страшны — страшны живые, и судья набрался сил для ответа:

— Ты знаешь, скольких я спас, сколько дел я решил в нужную пользу? Разве это не перевешивает чашу весов правосудия? Того правосудия, о котором ты так любил говорить?

— Дай-ка подумать… Правосу-у-удия? И как соотносится убийство обреченных с правосудием? Как — попрание истины? Когда это набивание своих карманов стало именоваться правосудием?

Взгляд Алистера возвращался к жуткой троице, восседавшей за столом. Каждый из них выглядел дорого. Возле правого локтя каждого сидящего образовалась кучка золота, которую когда-то он сам, Алистер, получил за содействие или закрытые глаза. Рядом с живыми — почти совсем живыми — людьми кучки золота смотрелись жалко. Волосы рыжей женщины горели ярче, руки кожемяки стоили больше, из пробитой груди купца вытекала бесценная жизнь, но все сводилось к золоту. Полученному золоту. Обошедшемуся кому-то в жизни и судьбы…

Алистер постарался зажмуриться, но не получилось держать глаза закрытыми дольше, чем было нужно, чтобы моргнуть. Тогда он постарался взбунтоваться словами.

— Ты не представляешь, сколько стоит должность главного судьи! У меня не было ни богатого рода, ни покровителя! Я всего добился сам — сам! — имея на руках хворую жену и маленькую дочь! Это ты не задумывался, на что жила твоя семья! — Руки дрогнули, а потом сошлись плотнее. — Я брал всевозможные дела, я избороздил всю страну, я был в отъезде, даже когда умерла моя жена! У меня осталась лишь Уна! — прохрипел Алистер.

— Интересно… — холодно прозвучал голос. — А что Уна скажет, узнав, как ты получил свою должность? Что скажет Уна, узнав, что ты предал старого друга? Что скажет твоя чудесная дочь, когда узнает, что её родной отец не гнушался решать дела через убийства?

Голос за затылком стал вкрадчивым, а стол и сидящие исчезли. Зато появился Мэрвин, окровавленный Мэрвин на груде такого же окровавленного золота.

— Я не знал, что они решатся! Не знал! Клянусь жизнью дочери! — взвизгнул Алистер. Слишком явным холодом повеяло от картины, слишком реальным казался мертвый Мэрвин, слишком тусклым — золото.

Стало очень тихо и абсолютно темно. Он скорее понял, чем почуял, как обе теплые ладони на сей раз коснулись висков.

— Ты вправду любишь свою дочь, — прозвучало до ужаса монотонно, с толикой удивления. — И ты правда не думал. Предпочел не думать. Привык не думать.

На сей раз перед глазами встала другая картина, череда картин. Вот Уна умоляет его, как кожемяка, а потом превращается в старуху с клюкой. Вот — просит о милости и превращается в продажную женщину. Вот её подстерегают в гостевом доме ради наследства, а вот убивают потому, что она просто дочь Алистера.

— Нет! Не трогай ее! Она — все, что у меня есть!

— Теперь тебе хочется задумываться? — голос за спиной звучал с издевательским интересом. — А как же правосудие? Не трону. Твоя дочь невиновна в твоих прегрешениях. Ты же, — интонация снова переменилась и стала судейской, озвучивающей приговор. — Пока не исправишь все, что сломал… Вот тебе памятка.

Щеку обожгло, и все пропало. Даже ветки перестали стучаться в окно.

Алистер, преодолевая дурноту, резво обнажил нож, всегда лежащий под подушкой; сдернул колпак, смазал багровые потеки с лица и вгляделся в собственное отражение на честной стали… На щеке горело отвратительное пятно. Не царапина, не рана, не ожог — черная язва. Знак нарушенного слова! Символ замаранной чести!

— Только не это! — застонал Алистер, чувствуя, как он него медленно уплывает все то, чего он с таким трудом достиг. Сжимал лезвие все сильнее и сильнее, и лишь мысль о дочери остановила его от непоправимого.

Как сказал этот ши? Слова даже не понадобилось вспоминать, они всплыли перед внутренним взором огненными буквами.

«Пока не исправишь все, что сломал». Значит, есть надежда. Ши не лгут! Значит, надо попытаться исправить.

После визита к судье Мидир надеялся восстановить силы, пользуясь остатком ночи — ковыряться в грязной памяти Алистера вышло делом крайне утомительным — да не тут-то было. Лейла, когда-то чрезвычайно спокойная после весьма своевременной смерти первого мужа, теперь ерзала и слабо постанывала. Повела кистью, будто пытаясь погладить макушку одного своенравного волчонка, нахмурилась, обнаружив пустоту, и что-то неразборчиво пробормотала. Может, со вторым супругом у Лейлы не все гладко?

Тени и сны близки волчьей натуре, но Мидир не любил бродить по чужим видениям: слишком велик был риск застать там самого себя, оставить в сознании спящего что-нибудь инородное или вовсе потеряться в дебрях не своих кошмаров. Однако он чувствовал муку сознания Лейлы, словно она страдала наяву, что не устраивало волчьего короля ни в каком виде. Сначала он пообещал надрать при случае остренькие самодовольные ушки Джареда — до чего женщину довел! аж рука подергивается! — затем глубоко вздохнул и прикоснулся пальцами к влажным женским вискам.

Ему стоило некоторых трудов отвести видения то золотистой Джаредовой, то незнакомой рыжей мальчишеской макушки от сознания спящей. Теперь, для полного умиротворения, нужно было найти что-нибудь доброе и светлое именно для Лейлы. Для одного человека это могло быть выигранным сражением, для другого — победой в любовной битве или турнире бардов, а что составляло счастье для этой женщины, стало интересно и волчьему королю.