Она зашла ко мне в ванную, когда я стоял голый под душем. Я даже не сразу её ощутил, лишь когда женская ладонь скользнула по моей грязной коже.
— Не бойся меня, Тёмчик, — сказала она, плывя глазами по моему телу.
Пока я был в лечебнице, моё созревание остановилось. Когда все взрослели, я будто бы был в заморозке, и то, что меня трогала взрослая женщина оставалась для меня той самой редкой лаской, которой меня одаривали в детстве. Ничего серьёзного, лишь прикосновение тёплыми пальцами, а потом мягкое поглаживание, успокаивающие мятежную душу. Так мать касается своего ребёнка. Так человек гладит любимую кошку. Так убийца успокаивает жертву перед смертью. В тот момент именно так я это и воспринял. И никак иначе.
— Дай я тебя помою, — сказала она, снимая с крючка мочалку.
Мне хотелось постоять под горячим душем, не более. Мне хотелось сделать то, чего я был лишён последние несколько лет. И только! Но я неумел противиться. Я не мог ей сказать: нет!
Намылив мочалку, она начала натирать мне спину. Затем ноги, потом руки, а когда моя грудь была чиста, она опустила руки.
— Здесь мочалка мне не понадобится, — сладко прошептала она.
Мне стало мерзко. Так делали нянечки в больнице. Они были грубы и жестоки, а их пальцы напоминали шершавый кусок дерева, прикоснувшись к которому на ладонях остаются глубокие занозы.
Она обхватила мой дрын и начал его намывать. Медленно, словно боясь причинить боль.
— Тебе не больно? — спросила она.
Мне было приятно, но воспоминания не давали мне полноценно расслабиться. Я согнулся и стиснул зубы в ожидании неминуемой боли. Я был тем животным, которое не могло привыкнуть к новым хозяевам, хоть те постоянно одаривали нового любимца лаской, гладили и кормили. Слишком свежи воспоминания, и я даже не знаю, от этого можно отвыкнуть…
Она чуть сдавила пальцы и дёрнула сильнее. Вместо боли я ощутил нечто приятное, необъяснимое. Дрын начал набухать, и я никак не мог этого остановить. Он будто зажил своей жизнью. Её ладонь заходила рывками, грубыми, и на каждый рывок моё тело содрогалось. И я никак не мог повлиять на это, только наблюдать за тем, как дрын с каждой секундой разбухает, а она облизывает губы, не отрывая от него взгляда.
Я не мог сказать «нет». Я не мог запретить ей делать это со мной. Я не мог её прогнать, а ведь мне так хотелось остаться наедине. Казалось, что вся моя воля и нервная система плотно сдавлена в её ладони. Сейчас я — послушная собачонка на привязи. Сейчас я — ничто, ведомое животными инстинктами.
— Сегодня ты стал совершеннолетним, — произнесла она, — и у меня будет для тебя подарок. Не бойся, тебе понравиться. Я обещаю. Ты только расслабься, а то сжался так, будто я замахнулась на тебя ремнём.
— Я хочу остаться один, — сказал я.
— Ты помнишь слова врача? Я должна окутать тебя заботой и лаской. И ничего страшного, если я подарю тебе чуть больше. Я подарю тебе своё тепло.
Улыбнувшись, она выпустила мой дрын, и развязала пояс на своём пушистом халате. Халат она скинула не сразу. Отодвинула края, показывая мне свою кожу, часть груди, овальный пупок и выбритый лобок. Я взглянул лишь на мгновение, затем сразу же отвернулся.
— Дай мне свою руку, — сказала она, и не дожидаясь моего ответа схватила за запястье и притянула к себе мою руку. Ладонь скользнули ей под халат, а затем я нащупал нечто мягкое и тёплое. Непроизвольно мои пальцы сжали её грудь, стиснули так сильно, что вставший сосок выдавило между ними.
— Мягкая, правда? Все мужчины, побывавшие со мной в постели, так говорят.
Я неуверенно кивнул, уставившись на затекающую в слив воду. Мне хотелось стать частью стремительно ручейка, прячущегося в гнилой трубе от реального мира. Забиться, хоть куда-нибудь. Сбежать прочь, и даже возвращение в лечебницу мне не покажется наказанием. Мне хочется вырвать руку, но её хватка крепка, прям как у собаки. Почувствовав моё желание вырваться, её пальцы сильнее стягиваются на моей коже.
Мне не выбраться, мне не убежать, мне не спрятаться.
— Чего ты боишься? — спросила она. — Стать мужчиной — не страшно. Наоборот. Приятно. Тебе понравится, доверься мне.
Я молчал, и моё молчание она приняла за согласие, а всё потому что я не мог сказать ей «нет».
Она надавила на мою руку и потянула вниз, скользя моими пальцами по своей мягкой коже. Кончики пальцев стали микро-сканерами; я прочувствовал сотни мурашек с крохотными волосками, незначительные выпуклости в области живота, несколько огромных шрамов и неглубокий пупок. А затем я ощутил нечто сухое и неприятное, будто сухой бутон розы зажал в ладони, но чем дольше мои пальцы скользили по бутону, тем больше он становился влажным.
Она застонала, а я не выдержал и посмотрел на неё. Глаза прикрыты, язык скользит по губам, она успела распустить волосы и скинуть на пол халат, пока всё это время моя ладонь была между её ног.
— Я больше не могу терпеть, — простонала она и залезла ко мне в ванную.
Тонкие струйки горячей воды, бьющие из насадки над нашими головами, омыли наши тела. Она приблизилась ко мне вплотную, прижалась так сильно, что я ощутил на своей руке одну из её грудей. Набухший сосок скользнул по коже и уткнулся мне в плечо. Она хотела, чтобы я взял его в рот, помассировал губами, прикусил. И я взял. Я не мог сказать ей «нет».
— Не бойся, — сказала она, кладя руку мне на волосы, а затем надавила с такой силой, что моё лицо полностью вжалось в её груди. — Нравится? Всем мужчинам это нравится, не борись со своей натурой…
Мне хотелось побыть одному, я не хотел держать во рту чужую плоть, и я не собирался быть одни из тех мужиков, которым всё нравится. Я хотел, чтобы от меня просто отстали!
— Открой глаза! — рявкнула она. — Немедленно!
Я отпрянул от её груди, а когда открыл глаза, увидел, как она задирает левую ногу и ставит на край ванны, открывая свою промежность. Я даже не успел моргнуть, как мой дрын снова отказался в её ладони и уже через секунду погрузился во влажную промежность бритого лобка.
Она стала мне противна. Женщина, называющая себя моей матерью, была мне противна. Её губы, её щёки, её закрытые глаза — это всё во мне вызывало неприязнь и отторжение. Это было настолько неестественным, что мой дрын начал сдувать, чем вызвал недоумение на её лице.
Грубой, кричащей и вопящей она походила на пропахшую потом нянечку в лечебнице, которых мне приходилось терпеть каждый день, и я никак не мог к этому привыкнуть. Вид вопящей бабы отпугивал меня, заставлял закрыться в своём разуме и стараться не слушать. Но она не утихала, снова обхватила пальцами мой сдувшийся дрын и сказала:
— Нет! Ты станешь сегодня мужчиной! Даже не смей увиливать!
Она опустилась на колени и взяла его целиком в рот. Обхватила влажными губами и начала монотонно двигать головой, пачкая своими грязными слюнями. Как же это было в тот момент мерзко и ужасно. Мне показалось, что она хочет откусить его, тем самым наказывая меня за моё нежелание становиться мужчиной. Но я не то, чтобы не хотел. Я просто не мог. Я не мог себя пересилить.
Я так сильно испугался, что схватился за её за волосы и попытался отвести голову в сторону.
— Да что с тобой⁈ — крикнула она. — Стой смирно! Или никогда не станешь мужчиной!
И мне пришлось стоять смирно, до тех пор, пока я не стал мужчиной в её лице. И на лице, и на груди, и на ногах. Ранее ничего подобного я не испытывал. Моё тело скривилось, по коже пошли мурашки, а сердце забилось с такой силой, что наверно стук доходил до соседей.
Я испугался.
Я не понимал, зачем она это сделала.
Еще до того, как угодить в психушку, мы с местными пареньками поглядывали порнушку на родительских видиках. Но я был искренне убеждён в том, что происходящее возможно только между чужими людьми, и ни как иначе. Произошедшее сейчас — неправильно. Это неестественно. Утром она называет себя матерью, а вечером лезет ко мне в ванную. Больные отношения.
Больная жизнь, вспоминая которую, меня передёргивает так сильно, что скользкое длинное тельце, с трудом добравшееся до кишок Ансгара, сжалось, как спущенный волосатой ладонью чулок на ноге проститутки. Густая молофья хлынула из моих пор во все стороны, забрызгивая быстро остывающие стенки кишок. Аснгар мёртв, здесь нет никаких сомнений. Его разум молчит, как и всё тело. Но в костях продолжает протекать магия. Поток еле уловим, и с каждым мгновением становиться слабее, и вот-вот всё закончится, обнулится, и от юного правителя не останется даже костей. Пройдут года, и природа переработает тело в удобрение, но кое-что я себе заберу.
