Любопытна точка зрения одного современного афон­ского старца. Он недоумевает, почему русские так держатся за восьмисловную молитву. Греки обычно­ пользуются пятисловной молитвой: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Афонский подвижник объясняет, что в слове «помилуй» уже заключена мысль о греховности. И, следовательно, добавка «грешного» совсем не нужна, она избыточна.

Оптинские старцы демонстрируют более строгий подход.

«Я хотел после этого уходить, — пишет в дневнике ученик старца Варсонофия послушник Николай, — но потом спросил про Иисусову молитву: нельзя ли читать ее сокращенно? Батюшка не позволил, говоря, что так всю ее целиком заповедали читать наши старцы, и ударение делать на последнем слове, “грешного”: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного”. Я говорю:

— У меня так не выходит.

— Потом научитесь, — сказал Батюшка»341.

Преподобный Никон говорил позже своим чадам, что делать прибавление — «молитвами Богородицы», как учил преподобный Серафим Саровский, не возбраняется. И тут же добавлял: «...но наши старцы не советовали этого, были сторонники произношения полной молитвы Иисусовой без прибавления»342.

Преподобный Амвросий отвечал одной сестре: «Пи­шешь ты, что в молитве Иисусовой есть у тебя какое-то запинание на словах “помилуй мя грешную”. Это показывает, что прежде эта молитва совершалась тобою без должного смирения, без которого неприятна Богу и молитва наша. Поэтому принудь себя ударять на слово “грешную” с должным понятием»343.

Ударение на слове «грешную», как пишет об этом старец Амвросий, помогает сохранить смирение, сохранить покаянный настрой. Конечно, тому, у кого покаяние впечаталось в сердце, как бы вросло в него, уже не нужны слова, чтобы чувствовать собственную греховность. Такой может молиться любой молитвой и пребыть в покаянии.

Но с новоначальным иначе, он еще не имеет плача в сердце, а потому акцент на словах молитвы, на осознании­ себя грешным способствует укоренению покаянного настроя.

Старцы настаивали на восьмисловной молитве и не дерзали менять правил, преподанных им предыдущими отцами. И в то время как молитва у них всегда связана с покаянием и смирением, само покаяние обязано быть простым. Всякое высокомуд­рое, «аналитическое» покаяние прогоняет покаянные чувства. Преподобный Анатолий писал: «Еще ты открываешь мне что-то новое. Пишешь: “Не могу так каяться, чтобы раскаяние могло дойти до Бога”. Ишь ты, хитрая какая! Узнала секрет, когда раскаяние ее доходит до Господа, а когда нет! А я вот около­ тридцати­ лет твержу­ духовную азбуку и доселе не могу узнать, когда мое раскаяние доходит и когда нет. В случае — открой секрет. А я и доднесь считал, что один Сердцеведец знает цену покаяния. Иначе как сказано: елико отстоят­ востоцы от запад, толико совети Мои от советов ваших, и путие Мои от путей ваших»344.

Здесь мы имеем явный пример высокоумного отношения к покаянию. Налицо стремление каяться так, чтобы это было наверняка, чтобы раскаяние доходило до Бога. То есть к покаянию предъявляется требование эффективности, от которого рождается стремление научиться «правильному» способу покаяния, открыть его секрет, «механизм». Хотя это стремление может иметь своим началом желание успокоить совесть, познать, как должно приносить покаяние, подобная пытливость не приветствуется, потому что мир совести дается не знанию, а вере.

Попытка опираться на знание, на «технологию» и «технику» в покаянии приводит к искажениям в духовной жизни. В наше время мы испытываем на себе сильное влияние современной культуры, которая среди всего прочего несет на себе идейный отпечаток учения о психоанализе во всех его многочисленных проявлениях. В основе психоанализа лежит убежденность, что травмирующие обстоятельства прошлого влияют на наше настоящее, но если осознать и понять их, то можно избавиться от их влияния.

Вот и некоторые христиане каются зачастую очень подробно. Они полагают, что суть покаяния заключается в подробном перечислении всех совершенных ими грехов. Они находят взаимосвязи между грехами и событиями прошлого, анализируют причины и сопутству­ющие греху обстоятельства, — словом, превращаются в психоаналитиков.

Но такой самоанализ отделяет человека от его греха. Христианин на исповеди превращается в исследователя, который взирает на свои грехи, как энтомолог взирает на коллекцию засушенных бабочек, — с холодным сердцем и пытливым умом. В таком покаянии нет покаянного чувства. А без него человек не способен избавиться от греха, потому что не способен его возненавидеть.

Чтобы каяться, нельзя взирать на грех как бы со стороны, надо зреть его в себе. Недостаточно перечислить грехи и выявить причины, ведь и бухгалтер, хотя умеет хорошо считать, не может любить цифры, как и ненавидеть их. Человек, который каждый раз равнодушно пересказывает свои грехи, превращается в бухгалтера.

Но есть и другая крайность. Усвоив мысль, что при покаянии должны быть соответствующие чувства, некоторые пытаются изобразить их, выдавить из себя. Такое упражнение, даже если оно выполняется с искренним убеждением в его необходимости, превращается в актерство. Такой искатель покаяния руководствуется зачастую правильным основанием — он знает, что, по глубокой и таинственной взаимосвя­зи между душой и телом, все, что касается тела, касается и души. Даже то, как мы стоим на правиле —­ вразвалочку или собранно, с легким телесным напряжением или ленивой расслаб­ленностью, влияет на качество молитвы.

Как пишет святитель Игнатий: «Давай при молитве самое благоговейное положение телу. Стой, как осужденный, с поникшею главою, не смея воззреть на небо, с опущенными вниз руками или сложив их сзади, как бы от связания веревками, как обыкновенно бывают связаны схваченные на мес­те преступления преступники. Звук голоса твоего да будет жалостным звуком плача, стоном уязвленного смертоносным орудием или терзаемого лютою болезнию»345.

Может казаться, что стоит принудить себя к проявлению внешних покаянных чувств — и по сродству души с телом они передадутся душе. И тогда покаяние, начавшись извне, погрузится внутрь сердца. Хотя и не стоит отрицать такого способа покаяния, но все же он недостаточен и, по-видимому, действен только для прос­тецов, а для современного образованного человека все равно обратится в актерство.

Пожалуй, лучшее, что мы можем сделать в этом отношении — это утеснять тело, не давать ему вдоволь есть и спать. Через это злострадание и душа невольно смиряется. Но все же и этот путь несовершенен — можно быть великим постником и не иметь милости к людям, испытывать раздражительность и гнев.

Что же делать? Как вернуться к простоте покаяния? Как возбудить в себе реальные покаянные чувства?

Для этого надо понимать, что истинное покаяние — это образ мыслей и настроение чувств, в которых нельзя очутиться по желанию, но к ним надо прийти. Иными словами, покаяние есть определенное состояние души, к которому есть своя дорога и свой путь. Путь включает в себя не только регулярную ­исповедь у священника, но и повседневное делание за пределами чина исповеди. Деланием покаяния являются ежедневное самоукорение, кое для иноков дополняется откровением помыслов, хотя и мирянам сие не возбраняется.

Четвертый совет старцев: самоукорение

Покаяние дополняется всегдашним самоукорением. От этого и само покаяние усиливается и углуб­ляется, а кроме того, душа приходит в смиренное состояние, потому что самоукорение противоборствует превозношению. Самоукорение — это базовый навык любого инока, без него смирение исчезает, не может задержаться в новоначальном, а без смирения не бывает преуспея­ния в молитве.

У преподобного Макария смирение почти всегда идет рука об руку с самоукорением. Они у него, как сестры, и в письмах встречаются вместе. «Будь же благоискуснее, познавай коварства вражии и сопротивляйся оным смирением и самоукорением346», — пишет он монахине Августе. «Враг больше старается воздвигнуть брань… К отражению же козней его и нужно вящее смирение и самоукорение»347, — учит в другом письме. Игуменье Анатолии советует: «Смиряйтесь, укоряйте себя и кайтесь, и при исповеди от духовного отца просите прощения и разрешения»348. Старец ссылался на мнение преподобного Варсонофия Великого, говорившего, что есть три условия для преуспеяния, где бы кто ни жил, «и аще кто сохранит их, то может жить и между людьми, и в пустынях, и куда ни пойдет: укорять себя, оставить свою волю и иметь себя ниже всякой твари»349.