Тем же днем Дёницу и его министрам было приказано подняться на борт грузового самолета, и, сидя на корзинах у стенки, со своими чемоданами между ними, они взлетели, не зная даже, куда направляются. Потом они прибыли в Люксембург, там самолет окружили американские автоматчики; их под конвоем подвели к армейским грузовикам, как описывал это Шпеер, словно отчаянных негодяев в гангстерском фильме, а затем повезли в сельский отель в Бад-Мондорфе, где они через стеклянные двери увидели призрачную картину всего Третьего рейха — там уже находились Геринг и большинство партийных лидеров, верхушка СС, армии и министры, которых они в последний раз видели в берлинском бункере. Если у них раньше и были какие-либо иллюзии относительно своей участи, то теперь они все исчезли. Никаких сомнений, зачем вся верхушка — или то, что от нее осталось, — была собрана здесь вместе, не было; были вопросы только о том, как их будут судить и как наказывать.
Эти же вопросы волновали и союзников; для Сталина никаких проблем не было: театрализованные суды и казни были частью советской внутренней политики, но в западном лагере наблюдались некоторые колебания и раскол.
Здесь не место подвергать сомнению «легальность» судов над военными преступниками, но поскольку к такой тактике прибегают защитники Дёница и других военных, то чуть-чуть сказать об этом необходимо.
Критика этих судов оправдана в том смысле, что ни одна из держав-победительниц не была чиста от преступлений. Руки Сталина были по локоть в крови миллионов людей, включая тысячи польских офицеров, расстрелянных в Катыньском лесу; Черчилль и Рузвельт благословили уничтожение гражданских путем того, что было уклончиво названо «зональной бомбардировкой», а незадолго до начала суда Трумэн, преемник Рузвельта, отдал приказ о полном уничтожение жителей Нагасаки и Хиросимы. Так не следовало ли судить и их вместе с их военными советниками? Или, возможно, эти меры были оправданы тем, что они победили. а нацисты проиграли войну?
Однако эта критика вообще не слишком относится к делу Дёница, так как, хотя он и был обвинен в ведении агрессивных действий, все-таки шла война. Более серьезные обвинения касались приказов об уничтожении выживших с торпедированных кораблей, поддержки приказа Гитлера о «диверсантах», то есть расстрела пленных, и в силу высокого поста, который он занимал, участия в уничтожении евреев. Это были преступления по законам всех стран, и по международному праву тоже, и срока давности у них не было.
Однако тут выдвигается другое возражение — что он, как и все подчиненные фюрера, всего лишь выполнял приказы. Дёниц сам это повторял, указывая, что он был военным; а если солдаты начнут взвешивать каждый приказ, насколько он морален и законен, не располагая, в большинстве случаев, достаточной информацией, то профессия военного, очевидно, станет невозможной. Это возражение может относиться к его «неограниченной подводной войне» — естественно, тут он должен был повиноваться приказам вышестоящего начальства, но оно не применимо по отношению к более серьезным обвинениям в его адрес; даже немецкий суд в весьма напряженной обстановке 1921 года постановил, что «приказы начальника» не являются оправданием для явно преступных действий.
Нюрнберг, некогда место проведения нацистских съездов, где полки орали «Мы сильны и мы будем еще сильнее!», был выбран как символическое место проведения суда над главными военными преступниками. Сам город превратился в кучу щебня после массированных авианалетов; одна статуя, колокольня церкви и здание суда — вот практически и все, что осталось невредимым на его когда-то милых, петляющих средневековых улочках.
Заключенные Геринг, Гесс, Риббентроп, Лей, Франк, который установил царство террора в Польше, Зейсс-Инкварт, его помощник, которого для того же перевели в Голландию, и Фрик, бывший властитель Богемии и Моравии, Шпеер и главный управляющий по рабскому труду Заукель, шеф службы безопасности Кальтенбруннер, который появился позже, антиеврейский порнограф Штрейхер и его «интеллектуальное» подобие Розенберг, Фриче, сотрудник Геббельса, отвечавший за радиопропаганду, бывшие консервативные политики фон Папен и фон Нейрат, экономист Шахт, его преемник Функ, чье министерство принимало золото, поступающее из лагерей смерти, фон Ширах, который эксплуатировал идеализм молодых, и военные Кейтель, Йодль. Редер и Дёниц, которые разыгрывали из себя нибелунгов и толковали о чести, — всех их поместили в одиночные камеры на первом этаже тюрьмы.
В каждой камере имелись стальная койка с одной стороны от двери, унитаз без сиденья и крышки с другой стороны, стул и маленький стол, на котором заключенные могли держать писчие принадлежности, семейные фото и туалетные принадлежности; все остальные вещи они должны были класть на пол. Естественный свет обеспечивало высокое зарешеченное окно, а искусственный — голая лампочка с отражателем, вмонтированная в решетку двери; она оставалась включенной и ночью, только чуть-чуть менее ярко, так, чтобы охранники, находившиеся у камер круглые сутки, могли видеть своих подопечных, которые были обязаны спать так, чтобы их лица и руки все время оставались на виду. Никаких галстуков, ремней, подтяжек, шнурков или тесемок...
Осмотр камер производился часто, и заключенные были должны раздеваться и вставать в углу, пока обыскивали их постель и личные вещи. Раз в неделю они принимали ванну под наблюдением.
Их реакции на это падение своего статуса изучали два американских психиатра, Дуглас Келли и Дж.С. Гилберт, приписанные к ним специально с этой целью, так как в западных демократиях настолько плохо понимали природу врага, с которым они сражались. что немецкие главари почти повсеместно считались сумасшедшими. Дёниц, как писал Келли, «вполне примирился» с тяготами новой жизни «благодаря своему чувству юмора». Все — туалет без сиденья, маленький рацион, даже периодический плохой сон — он воспринимал как некую шутку.
Он произвел впечатление на обоих психиатров своим интеллектом и целостностью. Вскоре он почти подружился с ними, изо всех сил работая над тем, чтобы дистанцироваться от партии, и разыгрывая прямодушного парня, который и знать не знал о всех гадостях, которые творились в рейхе. С Келли, который проводил свои опросы через переводчика, этот трюк удался полностью. «Дёниц, — писал он, — с горечью указывал на то, что его семь дней фюрерства не принесли ему ничего, кроме возможности быть повешенным вместе с другими немецкими преступниками, — ситуация, не смешная даже для него».
Американцы помогали им разрушить монотонность и напряженность жизни заключенных в одиночке и развлекали их разными играми, которые, например, назывались «тестами Роршаха» — нужно было рассказать, что испытуемому видится в чернильных пятнах. Впоследствии выяснилось, что их результаты для верхушки нацистов и средних американцев ничем не отличаются.
Гилберт и Келли также провели с заключенными тест на интеллект Вехслера—Бельвью. Интересно, что, за исключением Штрейхера, интеллект у всех был признан как минимум средним, однако никто не попал в высшую категорию; Шахт оказался на самом верху со своими 143 очками, Зейсс-Инкварт набрал 141, а Геринг и Дёниц разделили третье место, каждый с 138, подтвердив впечатление, которое уже сложилось у психиатров из наблюдений их поведения и речевых навыков.
Когда суд, наконец, названный Международным военным трибуналом, был готов начаться и обвинения уже были выдвинуты, Гилберт принес каждому письменную копию и записал комментарии заключенных. Геринг сказал: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым». Шпеер: «Суд необходим. Существует коллективная ответственность за такие ужасные преступления, даже в авторитарных системах». Кейтель: «Для солдата приказ есть приказ». Франк: «Я рассматриваю этот суд как Мировой суд, угодный Богу, призванный рассмотреть и положить конец ужасной эре страданий под властью Адольфа Гитлера». Штрейхер: «Этот суд — триумф мирового еврейства». Редер комментировать отказался. Лей, несмотря на меры предосторожности, сумел совершить самоубийство.
