Именно поэтому он не стал брать себе титул «фюрер»; Йодль объяснял своему отделу; «Во всех дискуссиях с союзниками гросс-адмирала Дёница следует называть главнокомандующим вермахтом, а не главой государства».
Заявления Дёница следует интерпретировать в том же ключе; в них уже больше нет упоминаний о «распространении еврейской заразы», хотя теперь как раз она заполнила его землю, и нет обещаний скорее есть землю, нежели позволить своему внуку быть воспитанным в «еврейском духе и грязи». «Нам нечего стыдиться, — написал он в приказе от 11 мая, касающемся отношения, которое должны занять солдаты к оккупационным властям, — мы должны позволить нашим бывшим врагам прийти к нам, а затем встретить их с достоинством и вежливостью. Мы должны стоять без единого пятна на нашей чести солдат, и мы можем справедливо демонстрировать свою гордость и честь».
Конечно, любой другой совет означал уступить отчаянию; и, конечно же, он укрепил дух, ведь призрак 1918—1919 годов висел над каждым его шагом. И он достиг своей цели; миссия британского Адмиралтейства, посетившая Фленсбург 21—24 мая, доложила: «Немецкие вооруженные силы, и флот и армия, кажется, в хорошей форме и полны боевого духа, нет никаких видимых признаков деморализации». Это же впечатление разделяли многие другие, побывавшие там в это время; дух подводников оставался особенно высок. В этом было отличие от 1919 года и свидетельство того, что методы Дёница, безжалостные наказания и, с другой стороны, неослабевающая забота о своем персонале были эффективными. И все это служило одной цели: отстраниться от партии в глазах оккупационных держав.
Особенной заботой было вывести своих людей из-под удара за жестокости концлагерей. Это выразил Йодль 15 мая: «Гросс-адмирал намерен выпустить приказ, в котором он резко отмежуется от насилия в концентрационных лагерях».
Дёниц выпустил этот приказ в тот же день; по нему все те, кто нарушал закон и основные принципы справедливости и морали в своем обращении с пленными в концлагерях, предстанут перед судом рейха и будут осуждены согласно дисциплинарному кодексу. Шверин фон Крозигк, действуя как его премьер-министр, послал этот декрет Эйзенхауэру с приложением письма, в котором спрашивал разрешения для суда рейха взять на себя такую задачу. Немецкий народ, писал он, ничего не знал об условиях в лагерях, так как они были совершенно закрыты для внешнего мира и все то, что творилось внутри, было секретным. «Даже ведущие люди Германии не могли знать о том, что там происходит...» Немецкие люди «единодушно и с негодованием отвергают дурное обращение и жестокость», которые «просто не совместимы с их фундаментальными принципами и моральным чувством».
Бессмысленность и декрета и письма была очевидна; Дёниц и фон Крозигк позволили главному создателю лагерей ускользнуть, не предприняв какой-либо серьезной попытки отдать его правосудию, а большая часть его окружения, включая коменданта Освенцима, была переодета в морскую форму. Одновременно суд рейха был простым инструментом государства, чьи дикие приговоры в последний год были направлены против людей, которые намеревались действовать против режима, который и Дёниц и фон Крозигк поддерживали. Эйзенхауэр просто никак не ответил.
Другой заботой правительства было способствовать разрыву между восточными и западными державами, все еще ожидаемого в любой момент, ибо тогда Западу понадобится Германия, чтобы стать буфером на пути экспансии большевиков (на самом деле это ожидание сбылось, но чуть позже). Они даже пытались шантажировать союзников. Вот как это выразил Йодль: «После Первой мировой войны мы страдали от голода и нужды. Результатом стал поворот к национал-социализму. Если они, союзники, желают своими мерами добиться еще более острого голода после этой войны, то тогда будет и реакция. Последствия: поворот к коммунизму, тем более что у немцев уже есть некоторая тяга (в этом направлении)».
Дёниц тоже разыгрывал эту тему в своих дискуссиях с американским главой Союзной контрольной комиссии генерал-майором Лоуэллом Руксом 17 мая, а 20 мая он пригласил Рукса и человека номер два от Британии, бригадира Эдварда Фурда, на беседу, в которой он выразил то же самое с большей силой. Он противопоставил то дружелюбие, с которым русские проводят реконструкцию и реабилитацию в своей зоне, — ставят играть немецкую музыку, предлагают людям сигареты и сладости и надежду — строгому запрету на «братание» в западных зонах.
«Если вы продолжите обращаться с немецким народом так, как делали это до сих пор, то люди повернутся к России, и Сталин, без сомнения, не упустит свой шанс».
Его рассуждения явно произвели впечатление на генерала Рукса, так как он повторил все эти аргументы о возможном повороте к русским главе миссии Адмиралтейства, который тогда посещал Фленсбург, а потом пересказал их в Америке.
Дёниц должен был тогда знать, что его время на исходе. Ощущение отчаяния было заметно на всех его усилиях передать свои взгляды Контрольной комиссии, как и на его решимости сохранить лицо администрации, которая не имела никакой власти за пределами здания школы, в котором она заседала. Он уже давно потерял главу своей армии Кейтеля, который после вызова в ставку Эйзенхауэра не вернулся — был арестован. Два гражданских министра ушли по тому же пути, и о них он не знал ничего. Его жена, Ингеборг, которая работала в Красном Кресте в Маленте, рядом с его недавним командным пунктом в Плене, не поехала с ним во Фленсбург; столкнувшись с враждебностью немцев-антифашистов, она взяла свое девичье имя и вскоре переехала жить к фрау фон Ламезан в маленькое поместье Ламезанов близ Ноймюнстера в Гольштейне.
Утром 22 мая Людде-Нойрат принял телефонный звонок из Контрольной комиссии, приказывающий Дёницу, Йодлю и фон Фридебургу прибыть на лайнер «Патрия», который занял генерал Рукс, к 9.45 утра на следующий день. Когда он передал это Дёницу, тот кратко сказал: «Пакуйте багаж».
Ни один офицер не встречал их группу, когда они пунктуально прибыли на пирс следующим утром, не было никакой салютующей гвардии, лишь толпа назойливых репортеров и фотографов. Теперь уже не осталось сомнений, что ожидает их. Дёниц поднялся по траппу «Патрии», за ним Йодль и фон Фридебург, затем их провели в буфет лайнера, который служил залом ожидания. Через пять минут появился генерал Рукс вместе с бригадиром Фурдом, представителем СССР и переводчиком; трем немцам был сделан знак сесть к столу, а офицеры союзников сели напротив.
«Господа, — начал Рукс, — я получил инструкции от верховного главнокомандования на европейском театре военных действий, от главнокомандующего генерала Эйзенхауэра, призвать вас сегодня сюда, чтобы сообщить, что он решил, в согласии с советским верховным командованием, что сегодня действующее немецкое правительство и главнокомандование вместе с некоторыми из его членов должны быть заключены как военнопленные. Следовательно, действующее немецкое правительство распушено...»
Глава миссии британского Адмиралтейства во Фленсбурге был на борту «Патрии». Он сообщил: «Адмирал Дёниц вел себя с большим достоинством; двое других казались встревоженными. Единственные слова, которые последовали за объявлением генерала Рукса о решении союзного главнокомандования, произнес адмирал Дёниц: “Слова здесь излишни”».
Немецкие морские офицеры этим утром были заперты на своих квартирах, британские танки заняли позиции на улицах, и британские отряды окружили здание полиции в Мюрвике, где Дёниц и члены его кабинета были заключены под стражу, каждый с одним чемоданом личных вещей. Их собрали в комнате ожидания и оттуда вызывали по одному в соседнюю комнату, чтобы они прошли личный досмотр — искали капсулы с ядом; молча сидя на лавках у стены, они следили за реакцией каждого следующего, вернувшегося после этой унизительной процедуры. Потом Дёница, Йодля и Шпеера провели во двор, находившийся под прицелом автоматчиков, стоявших на крыше по периметру, где встретились они с целой батареей журналистов и фотографов. После этого их багаж был погружен в грузовики, и их самих повезли под конвоем на аэродром. Фон Фридебурга уже с ними не было. Он умер этим утром в своей ванной, ударившись головой о край, врач подтвердил, что до этого он принял яд.
