Из его заявлений видно, что на флоте было достаточно «пораженцев», или, как он их называл, «слабаков-интеллигентов». 11 апреля, почти за две недели до того, как британские и американские бомбардировки Гамбурга и Киля уничтожили 24 подлодки, включая 9 новых типа 21, и повредили еще 12, а также уничтожили или серьезно повредили три из шести оставшихся тяжелых кораблей, участвовавших в операциях на Балтике, он выпустил длинное объяснение, почему надо продолжать борьбу. В нем, в частности, повторялись грозные предсказания, к чему может привести капитуляция, которые он дал впервые после попытки мятежа в июле 44-го, только на этот раз он включил в свое предупреждение и участь районов, «оккупированных англосаксами»: и оттуда немцы будут в качестве «рабов» отправлены во все страны — больше всего, конечно, в Россию.
Объяснив все это, а также то, почему нельзя отступать и почему нужно хранить преданность фюреру, он перешел к самому ошеломительному выводу: лишь при помощи «железной выдержки» можно воспользоваться теми благоприятными военными и политическими возможностями, которые сейчас предоставились. О военных возможностях он ничего конкретного не сказал, «чтобы не выдать наших намерений врагу», а о политических сообщил: «Я должен сказать: слепота Европы рано или поздно пройдет, и это принесет Германии психологическую поддержку, а с ней политические возможности. Если мы сдадимся прежде времени, то не успеем воспользоваться этими возможностями. Когда мы умрем, они нам уже не понадобятся».
Этот абзац словно соскочил с уст Гитлера, так как на следующий день, 12 апреля, именно в таких выражениях фюрер инструктировал генерал-фельдмаршала Кессельринга. У фельдмаршала создалось ощущение, что Гитлер все еще надеется спастись; он много говорил о грядущей победе над русскими на Одере, о новой армии, которую он создает для разгрома союзников на западе, о новом тайном оружии и о будущем расколе между восточными и западными союзниками. Именно на эту последнюю «политическую возможность» больше всего уповали и Гитлер, и Геббельс. Гитлер проводил много времени, уставившись на портрет Фридриха Великого и вспоминая тот момент из истории Семилетней войны, который известен как «чудо Бранденбургского дома»: Фридрих в совершенно безвыходном положении был спасен внезапной смертью русской императрицы Екатерины II и последующим союзом с ее наследником. Геббельс часто читал Гитлеру отрывки из биографии прусского героя, написанной Карлейлем.
И позже, тем же вечером, по Би-би-си передали, что умер президент Рузвельт. Геббельс в полном экстазе позвонил в бункер Гитлера: «Мой фюрер, это чудо Бранденбургского дома... это поворотный пункт...» Гитлер уцепился за эту новость с истерическим восторгом и вызвал к себе Шпеера и Дёница, чтобы передать им ее лично: «Кто был прав! Война еще не потеряна. Прочтите это! Рузвельт умер». По словам адъютанта Дёница Вальтера Людде-Нойрата, на его начальника это не произвело впечатления: «Дёниц трезвомысляще ответил, что, по его мнению, в ближайшее время не следует ждать благоприятных последствий этого для немецкого народа». Но нет поводов считать, что так оно и было. Мемуары Людде-Нойрата, как и все мемуары, не отличались беспристрастностью.
Если вернуться к декрету Дёница от 11 апреля, то в нем после первой части, посвященной разбору причин для продолжения борьбы, он переходит к более конкретным вещам; требует от капитанов «ясно и целиком следовать пути солдатского долга» и безжалостно действовать против тех, кто так не делает. Если капитан понимает, что он потерял душевную силу исполнять свой долг, он должен немедленно сообщить об этом, и его понизят в чине, так чтобы его больше не тяготила ноша лидера. Его рассуждения об этом завершаются фразой, которая показывает, сколь велик был разрыв между миром, в котором жил он и, скажем, Шпеер: «Мы обязаны понимать, что должны быть выразителями воли к жизни нашего народа». И заключает: нет таких ситуаций, которые нельзя было бы разрешить героизмом; он был уверен, что все остальное означает «распад, хаос и несмываемый позор».
К 19 апреля «Кораль» почти превратился в лагерь призраков. Дёниц приказал эвакуировать штаб на новый командный пост в Плене на севере в течение марта, так как ожидаемый прорыв русских на Одере в направлении Берлина должен был угрожать и «Коралю». Сам он остался с малой частью персонала и связистов, чтобы поддерживать контакты с Гитлером, которого он посещал каждый день в его бункере; когда 16-го числа началось массированное наступление русских, он приказал своим людям быть готовыми выехать в течение часа и тем же вечером, неожиданно ощутив угрозу, отдал окончательный приказ об эвакуации.
Они выехали в Берлин незадолго до полуночи маленьким караваном и ранним утром 20-го установили походный командный пост в его доме в Далеме — как раз в тот момент, когда танки маршала Жукова, проутюжив Одерский плацдарм, прокатились мимо его покинутой ставки.
Чуть позже они с Людде-Нойратом поехали в канцелярию, как делали каждый день на этой неделе. Этот день, 20 апреля, был днем рождения Гитлера; на дорогах были противотанковые баррикады, стояли группы женщин с глазами, полными страха, и двигался на запад бесконечный поток беженцев.
Фасад нового здания Рейхсканцелярии все еще стоял; но внутри огромные мраморные стены и залы с колоннами были голые и пустые; торчали стропила, и огромные трещины разбегались по стенам и потолку. Пройдя контрольные посты с автоматчиками из СС, они стали спускаться по чугунной лестнице, ведущей в бункер Гитлера. Как раз когда они достигли дна, из своего личного помещения вышел Гитлер. Это был 56-й день его рождения. Он выглядел как старик, «сломленный, выдохшийся, сутулый, слабый и раздражительный»
В этот день присутствовала вся верхушка рейха, пожелавшая выказать фюреру свое уважение; Гитлер принимал их одного за другим в порядке старшинства чинов в своей маленькой гостиной. Что происходило между ним и Дёницем, неизвестно, но позже, на дневном совещании, когда большинство торопило его покинуть Берлин, пока еще не поздно, и лететь на юг, чтобы продолжать руководить битвой из «Бергхофа», он объявил, что назначает Дёница ответственным за оборону Северной Германии, так как было очевидно, что страна будет разрезана на две части, когда американская и советская армии соединятся.
На следующий день Дёниц посетил бункер еще раз. Это было его последнее свидание с Гитлером. Было решено, что все должны лететь в «Бергхоф», так как русские окружают Берлин и время поджимает. Дёницу посоветовали лететь, он спросил у Гитлера разрешения. Неизвестно, о чем они еще говорили и какие чувства испытывал Дёниц при виде фюрера. На Шпеера он произвел впечатление человека, цель которого была потеряна, который продолжал жить лишь по привычке. Но видел ли Дёниц в нем по-прежнему образец, единственного достойного государственного деятеля в Европе? После капитуляции он сказал американскому офицеру, который его допрашивал, что Гитлер был человеком с очень добрым сердцем; «его ошибкой, вероятно, было то, что он был слишком благороден», слишком предан своим коллегам, «которые этого не заслужили». Возможно, он действительно так считал.
Этот вопрос не столь маловажен, как может показаться, потому что когда он прибыл в свою ставку в Плене и занялся управлением северной области, то продолжал действовать как человек, абсолютно преданный фюреру.
Каковы бы ни были причины, но он отказался слушать гражданских министров и гауляйтера, через которых он осуществлял гражданское управление, когда они стали торопить его начать переговоры с англичанами — ближайшими из западных союзников, чтобы освободить силы для сдерживания натиска русских. Именно этого уже давно добивался Генеральный штаб сухопутных войск и Гиммлер, который тоже прибыл в северную зону и теперь пытался добиться этого через шведский Красный Крест. Дёниц прекратил все обсуждения по этому поводу, сказав, что никто не имеет права сходить с пути, указанного фюрером, и вновь озвучил взгляды Гитлера на уничтожение, которое грозит немецкому народу в случае капитуляции.
