Я облизнула губы, внезапно занервничав. — Не совсем, нет.

— Ты хочешь… он будет здесь сегодня вечером?

— Да.

Он кивает, как будто я только что сказала что-то очень серьезное и важное. — Ну, смотри, не волнуйся, принцесса.

Он показывает на мой бокал. — Допивай свой бокал — я сделаю то же самое. Потом мы еще выпьем. Мы поприветствуем всех любопытных ублюдков, нагуляемся, избежим твоего отца, закончим ужин, и в тот момент, когда ты захочешь уйти, ты дашь мне сигнал, и я уведу тебя отсюда. Мы пойдем в бар, или на танцы, или вернемся в твой гостиничный номер — все, что тебя взбодрит. Хорошо?

Почему он такой добрый? Если бы он не был таким добрым — если бы он не был таким хорошим человеком — тогда я могла бы это сделать.

Но я не могу. Боль в груди говорит мне, что я не могу. Мое сердце кричит, что я должна сказать ему правду, спасти его, выбрать его.

— Это звучит потрясающе, — шепчу я. — Это звучит потрясающе, Ной, но… послушай. Я должна тебе кое-что сказать.

— Что именно? — Он хмурится, осторожно наклоняя мое лицо к себе. — Эй, ты в порядке?

— Да, я… послушай, я не была честна с тобой, и я хотела бы быть честной, но я не знала, как это сказать, поэтому я… — Я смотрю ему в глаза. В них нет беспокойства, даже страха — только озабоченность. Кажется, Ной ни на секунду не опасается, что я могу причинить ему боль, — похоже, его волнует только то, что со мной все в порядке. И это делает то, что я должна сказать, еще более трудным, но я должна сказать это сейчас, пока еще есть шанс, пока еще не поздно. — Я не знаю, как это сказать, и я не хочу, чтобы ты меня ненавидел, поэтому…

— Серафина, — мое имя в устах Ноя нежное и теплое, как солнечный свет. Он проводит большим пальцем по моим губам, на мгновение успокаивая меня. — Я никогда не смогу тебя ненавидеть. Ты можешь рассказать мне все.

Он наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб, но внезапно отстраняется, схватив за плечо, отчего мы оба вздрагиваем.

— Отвали от моей дочери, — рычит чей-то голос.

Глубокий, злой голос с сильным нью-йоркским акцентом. От этого голоса у меня сводит желудок и нервно вздрагивает кожа.

Мой отец обходит колонну. Его лицо покраснело, а глаза выпучились от ярости. Но он не смотрит на меня. Он смотрит прямо на Ноя.

— Ты кто такой, мать твою?

Ной удивительно спокоен, когда сталкивается с моим отцом. Я видела, как взрослые мужчины и женщины, независимо от достатка и положения, рассыпаются перед лицом ярости моего Роберта Розенталя — я сама так делала. Но Ной встречает взгляд моего отца и некоторое время смотрит на него, прежде чем ответить.

— Я Ной Уотсон, сэр.

Он протягивает руку, но отец не берет ее.

— У тебя руки рабочего, Ной, — усмехается он. — Не те руки, которые должны приближаться к моей дочери.

Ной пожимает плечами и опускает руку. — Серафина стоит прямо здесь. Если она захочет, чтобы я отошел от нее, она скажет мне об этом, и я послушаюсь ее.

Впервые отец поворачивается и смотрит на меня. Он не обращает внимания ни на то, что мы не виделись несколько месяцев, ни на то, как я выгляжу, ни на мое платье, ни даже на то, что я вообще здесь. Его взгляд скользит по мне, как по предмету, статуе, выполненной каким-то менее значительным художником, которая не вполне заслуживает его внимания, и он снова обращается к Ною.

— Следи за тем, как ты со мной разговариваешь, парень. Я вышвырну тебя на задницу быстрее, чем ты успеешь моргнуть.

— Я уверен, что так и будет, сэр. Но я не пытался проявить неуважение.

Я смотрю на Ноя, пока он говорит, поражаясь тому, как он спокоен, как тих и ровен его голос. — Я пришел сюда с Серафиной и предпочел бы уйти с ней.

Отец смеется, высоко и фальшиво.

— После сегодняшнего вечера ты больше никогда не увидишь мою дочь.

Он слишком зол, чтобы понять, что гости просачиваются в нашу часть галереи. Я надеялась, что он не будет делать этого при всех, но теперь вижу, что он не может сдержаться. Его хрупкое самолюбие расшатывается при виде спокойного, беззаботного поведения Ноя, и я уверена, что разница в размерах между ними только подливает масла в огонь гнева моего отца.

Это все моя вина.

Я подстроила этот момент, и он вот-вот взорвется у меня перед носом.

Раз уж я заварила эту кашу, то и исправлять ее должна я. Я единственная, кто может это сделать.

— Пожалуйста, папа, — говорю я, поднимая руки в умиротворяющем жесте, — Давай не будем делать это здесь. Мы уйдем, если ты этого хочешь.

— Нет, ты останешься, — огрызается отец, не глядя на меня. Он одаривает Ноя отвратительной улыбкой. — Ты хоть знаешь, зачем моя дочь привела тебя сюда сегодня?

— Нет, — отвечает Ной. — Твоя дочь — свободомыслящая девушка. Она может делать все, что захочет, не требуя от меня объяснений.

— Ты тупой ублюдок, — вскрикивает мой отец. — Ты бедный, тупой, необразованный ублюдок. Ты здесь не потому, что уважаешь мою дочь, и не потому, что любишь ее. Ты здесь даже не ради секса. Ты здесь только потому, что ты слишком глуп, чтобы знать лучше — слишком глуп, чтобы понять, что тебя разыгрывают.

Я встаю между отцом и Ноем. — Папа, пожалуйста, не надо.

Луана кладет свою руку на руку моего отца и бормочет: — Роберт, пожалуйста.

Я даже не заметила ее присутствия. Я даже не заметила, как наполнилась комната. Все, что я сейчас вижу, — это перекошенное, рычащее лицо отца и спокойные, красивые черты Ноя, его темные глаза смотрят на моего отца, вбирая его в себя.

— Моя дочь — прекрасная девушка, — рычит он, — И я уверен, что тебе было очень приятно появиться здесь вместе с ней. Но она привела тебя сюда не из-за твоей внешности, и не потому, что любит тебя, и даже не потому, что ты ей нравишься. Поэтому я скажу тебе, почему она привела тебя сюда.

Он, наконец, поворачивает свое лицо, чтобы посмотреть на меня. — Моя хорошенькая пустоголовая дочка думает, что станет модельером, и хочет потратить годы своей жизни и тысячи долларов на обучение в школе моды. Но поскольку без моих денег она этого сделать не может, а я лишил ее трастового фонда, она попыталась найти милый способ шантажировать меня. Что ты опять сказала, дорогая? Ты не боишься опуститься ниже, а я могу опуститься ниже?

Мое лицо пылает, а каждый орган внутри тела словно расплавился в черную, пузырящуюся кашицу. Я вдруг поблагодарила себя за то, что ничего не ела весь день, потому что если бы ела, меня бы сейчас вырвало. Я смотрю на Ноя, но он все еще наблюдает за моим отцом.

Он все так же спокоен, но на его щеках появился тусклый румянец.

Голос отца дрожит от едва сдерживаемого триумфа, когда он смотрит в глаза Ною. — Умница Серафина нашла себе какого-то низкопробного бездельника, чтобы привести его сюда, надеясь, без сомнения, что я буду готов на все, чтобы избавить нас обоих от позора, который она причиняет фамилии Розенталь. Но знаешь что, дорогая? — Отец снова повернулся ко мне. — Ты выиграла. Это сработало. Ты действительно моя дочь, в конце концов. Так что да. Ты можешь вернуть свой трастовый фонд и продолжать учиться в школе моды, как ты и хотела.

Он пренебрежительно махнул рукой в сторону Ноя. — Что касается этого бедного ублюдка, то ты можешь просто отправить его ползти обратно в ту дыру, из которой ты его вытащила.

Я моргаю, и слезы падают с моих ресниц, как холодные жемчужины. Я прикасаюсь к щекам и с удивлением смотрю на свои мокрые пальцы — я даже не подозревала, что плачу. Ной наконец заговорил.

— Я уйду, если Серафина захочет, чтобы я ушел.

— Должно быть, она и вправду тебя выпорола, мальчик, где же твоя гордость? — Лицо моего отца покраснело от гнева. — Если ты не уйдешь, я прикажу выбросить тебя, как мусор. — Он оглядывается по сторонам, не обращая внимания на толпу, образовавшуюся в комнате. — Охрана!

Я заставляю себя говорить. — Папа, пожалуйста, не надо… Мы оба сейчас уйдем, мы…