На мой прямой вопрос об этом, Таузо-ок лишь пожал плечами:

— Будто ты не видел, кто в лагере был? Лишь один из пяти с конем. Остальные — голытьба, крестьяне. Их шашками в бой пришлось гнать. Вот они и вымещали свой страх над безоружными больными. Над теми, за кого выкуп не получишь. Но им знатно досталось, с этим не поспоришь.

— Как же ты уцелел после взрыва?

— Повезло. Меня вынесли раньше. Посадили там, где ты меня встретил, и убежали обратно. Никто не вернулся.

— Так много погибло?

— Больше, чем можешь себе представить, — грустно ответил Таузо-ок.

Ему, который любил позубоскалить, было очень тяжело. Мне — не меньше. Я не смог предотвратить гибели форта. Что я вообще могу сделать⁈ Какая-то бессмыслица с этим попаданством! Чего я толком добился? Убрал из игры Сефер-бея. Это остановило князя Берзега? Быть может, подстегнуло, кто знает? Выдавил с Кавказа Белла. Но ядовитые плоды его активности остались. Сколько людей погибло! Зачем нужно их годами держать в гнилых крепостях? С этим нужно что-то делать. Как можно скорее.

— Как думаешь, кунак, — спросил я, — на этом все? Восстанию конец?

— Почему восстанию? Разве мы когда-нибудь признавали власть царя? Мы бьемся на своей земле и не отступим, пока русские не уберут отсюда все свои крепости. Вот тогда можно будет поговорить о мире.

— Скоро некому будет сражаться!

— Женщины нарожают новых.

— А голод? Чем будем кормить людей? Весна настанет, кинемся к русским просить подаяние. Будем своих детей предлагать за еду.

— Не бывать этому никогда! — гневно сверкнул единственным глазом Таузо-ок[2]. — Вот увидишь: скоро расправимся с крепостями у моего дома. В первую очередь, с той, что в Абине. Сколько лет она нам глаза мозолит!

— Я был с ней рядом. Смотрел. Мощная. Много пушек. Могут и отбиться.

— Нужно поднять на борьбу побольше народу. Теперь, когда берег мы частично очистили и захватили много пороха, это будет несложно. Князь Берзег, уверен, вернется в свои земли и начнет атаку крепости у Сочи. Отвезет туда пушки и задаст урусам перцу!

— А в Абине?

— Придется по старинке. Лихим наскоком. Жаль, мне не доведётся участвовать. Нога, будь она неладна! Сам-то пойдешь?

— Куда я денусь⁈ — покривил душой.

Хорошо, Вася не понял ни слова.

… До аула Таузо-ока добирались две недели. Никто нам не препятствовал. Наоборот, помогали чем можно. Давали приют в кунацких. Подробно расспрашивали о событиях на побережье. Всех волновала подозрительно спокойная реакция русских. Ждали ответных карательных экспедиций.

Когда мы прибыли в дом кунака, Юсеф, стесняясь, сказал:

— Много людей будет ездить ко мне. Общее ликование в аулах и плач из-за больших потерь. Всем интересно узнать, как было на самом деле. Жду и гостей из Темергоя. У тебя с ними канла. Ее никто не отменял…

— Встретил я одного удальца из тех, кто меня пытал.

— Убил?

— Прирезал, как собаку, — твердо ответил я, опуская подробности. Какая разница, как все было? Главное результат.

— Правильно. Так ему и надо. Проблема в том, что про тебя разное болтают в горах. Как бы не было беды! Давай я тебя поселю в домике, где семью укрываю в случае опасности.

— Никаких проблем. Нужно так нужно.

— Вот и договорились.

Я нисколько не расстроился. Обрадовался. Хотелось поговорить с унтер-офицером Девяткиным по душам тет-а-тет. Чтобы никто не мешал и не подслушал. Сдается мне, что никакой он не Девяткин. Нам предстоял непростой разговор.

— Скажи-ка, Вася, — спросил я, когда мы остались одни, — ты попаданец⁈

Вася. Аул на реке Абин, конец марта-апрель 1840 года.

Вася в первую секунду, конечно, вздрогнул. С момента, когда стал Девяткиным, вел себя, практически, как разведчик-нелегал. Следил за языком, чтобы как-то себя не выдать. Был всегда начеку. И сейчас хотел сразу же уйти в отказ. Но его привела в чувство легкая насмешливая улыбка Косты, а потом до него дошло, что понятие «попаданец» никак не могло существовать в 1840-м году. Озарение заставило его сначала с удивлением, смешанным с восторгом, воскликнуть про себя: «твою ж мать!». Потом глаза расширились, начала отвисать челюсть. Все это время улыбка Косты становилась шире.

— Так получается, и вы тоже⁈ — наконец, Вася смог произнести первую фразу.

— Получается! — усмехнулся Коста. — И, давай, на «ты». Все ж таки, друзья по несчастью. Хотя, если честно, я уже давно не считаю этот заброс сюда несчастьем. Даже, наоборот.

— Ну, так! — улыбнулся Вася. — Я понимаю. Одна Тамара Георгиевна стоит всего.

— Да! — кивнул Коста.

— Вы… Ты из какого?

— 2003-й. Ты?

— Двадцать третий! — Вася почему-то очень обрадовался своему «старшинству».

— Надо же! — Коста покачал головой.

— Что?

— Наверное, каждый человек на земле хоть раз в жизни задумывался о машине времени. Нет?

— Думаю, да.

— Получается, что мне вообще повезло. Меня забросило в прошлое. А ты — из будущего. Знаешь на двадцать лет больше меня! Вот и получается, что у меня получился двойной заброс. И туда, и обратно. Ну, расскажи, как там, в будущем?

Вася даже растерялся, не зная с чего и начать рассказ. Замялся.

— Крым — наш! — пожав плечами, выдал наивно.

Совсем не ожидал уж столь бурной реакции Косты.

— Да ладно⁈

— Да!

— Слава тебе Господи! Сподобились-таки! Как? Как это произошло?

Вася коротко и быстро изложил историю возвращения Крыма «в родную гавань».

— И хохлы, конечно же, не признают, ножками топают?

— Если бы только хохлы и если бы только ножками… — выложил Вася.

— Поясни.

— Воюем мы с ними.

А тут Вася удивился тому, что Коста воспринял такую новость спокойно.

— Сработал все-таки бл…й проект? — грустно усмехнулся Коста.

— Какой проект?

— Украина.

— Поясни.

— Это проект. Выдуманная страна, выдуманная нация, выдуманный язык. Создали нам в пику. Не было таких понятий: Украина, украинец, украинский язык. Все — выдумка. Изощренная, но — выдумка. Один язык чего стоит! Засели говнюки в Австрии, и первый среди них Грушевский. Долго не думали. Шли по принципу: как можно сильнее исковеркать русское слово, переиначить его и вот тебе уже «украинское» слово. Надеялись, сволочи зарубежные, что сработает сразу. А получился такой спящий агент. Наверное, уже рукой махнули, не чаяли. Тем более, что советская власть щедрой рукой столько земли отвалила. В том числе и Крым. Оно, конечно, Ленина и Хрущева за это надо было бы сечь и сечь. Да и Сталина. Мог бы сообразить, а не потворствовать насильственной украинизации и объединяться с Галичиной. Но надеялись, что поворота не будет. А, вишь ты, через столько лет сработало. Получилось у них, у гадов англо-саксонских. Задумали страну, как цепного пса. Ждали, ждали и дождались. Крикнули: «фас!». А эти только и рады, накинулись. Шавки гребаные. Ну, что тут можно сказать, Вася?

— Что?

— Для них проект все-таки оказался удачным. А для нас, увы, нет. А что нужно делать, когда проект неудачный?

— Закрывать! — улыбнулся Вася.

— Вот именно — закрывать! И больше к нему не возвращаться!

— Эка ты! — усмехнулся Вася.

— Жестко?

— Ну, да. Все-таки, братский народ…

— О! — потянул Коста. — Начинается старая песня. Я, так понимаю, многие крутят у нас эту наивную пластинку? Либералы, небось, с пеной у рта.

— Есть такое. Многие уехали.

— Ну, это дело знакомое и привычное, — махнул рукой Коста. — По-другому не умеют. Уедут и начинают оттуда лаять. Нет, чтобы к Бродскому прислушаться. Уж кто-кто, а он имел полное право кричать на страну, его обидевшую. А только говорил другое. Точно не вспомню, конечно. Но примерно так: что не позволит себе мазать Россию дегтем, потому что всем, что имеет за душой, обязан ей и её народу.[3]

— Хорошо сказал! — проникся Вася.

— Так гений абсолютный. По мне, самый великий поэт.

Вася не мог здесь что-либо добавить или поддержать Косту в его оценке, поскольку Бродского не читал, за что себя мысленно сейчас корил.