— Не могла бы ты немного побыть с сыном Шамиля? — спросил я, когда мы добрались до генеральской кибитки, рядом с которой отирался юный аманат.

— С Джамалэддином? Он задавака!

— Сейчас попробуем решить эту проблему. Джамалэддин! Ты не можешь ненадолго побыть защитником этой юной дамы?

Сын Шамиля что-то пробурчал. По-турецки он говорил куда хуже отца. Но нотки согласия я уловил.

— Побудь с ним, пожалуйста, Суммен, — попросил я. — Мне нужно поговорить с генералом.

Мне не пришлось ждать. Генерал принял меня сразу.

— Константин Спиридонович! Рад видеть в добром здравии? Чаю?

— Не откажусь.

Граббе отдал приказ денщикам.

— Совершенная виктория! — восторженно воскликнул генерал. — Пятый день не могу отказать себе в удовольствии отметить ее в своем ежедневном рапорте. Успех полный! Дело невозможное исполнено с помощью Неба. Войска покрылись славой! Вы тоже не подкачали. Ах, как жаль, что погиб славный Тарасевич, оставив после себя многочисленное семейство. Храбрец каких поискать. Вот кто мог бы подать рапорт о вашем геройском поведении. Мне сказали, что с вашей помощью подъем на гору вышел легче против ожиданий. Непременно буду настаивать на производстве вас в капитаны. И Владимира для вас попрошу![2]

— Боюсь, господин генерал-адъютант, мне не светит новый чин. Совсем мало времени прошло с последнего производства. Меня понизили, потом повысили. В общем, остался, как говорят картежники, при своих.

— Несправедливо! Я буду писать министру! Неужто в Петербурге не поймут: партия Шамиля истреблена до основания.

— В лагере ходят слухи, что ему удалось скрыться…

Граббе поморщился. Ускользнувший из его рук злодей сильно портил картину, и генерал предпочитал об этом ни писать, ни говорить.

— Не думаю, что у него, прикрывшего политические цели и замыслы честолюбия личиной фанатизма, теперь что-то выйдет… Не будем об этом. Вы же пришли не просто так. Какая-то просьба? Что за очаровательное создание прибыло с вами?

— Это дочь Сурхая.

— Того самого? Сурхая из Коло? Тогда мне следует взять ее к себе воспитанницей[3].

— Хотел просить того же. У нас с супругой пока нет деток. Зато есть дом в Тифлисе и вполне твердое финансовое основание.

Граббе завис в раздумьях. Отмер.

— Ну что с вами делать⁈ Коли с наградами для вас может выйти конфуз, не считаю порядочным вам отказать в столь благородной просьбе. Но чур ребеночка окрестите и назовете Викторией в честь нашей славной победы! У вас, греков, подобное возможно[4].

Меня внутренне передернуло. Слишком свежи были воспоминания о моем лондонском фиаско. Ассоциации с именем Виктория стали бы вечным напоминанием мне, насколько я подчас наивен и глуп.

— Не уверен, что такое возможно. Я бы предпочел назвать девочку Вероникой.

— Верящая в победу? Блестяще!

[1] Сам того не ведая, Коста привел почти дословно фразу Кея из третьих «Людей в черном», который он никак не мог увидеть. Фильм вышел только в 2012 г.

[2] Офицеров-участников штурма Ахульго, тех, кто выжил, наградили по-царски. И новые звания, и ордена, причем, некоторые получили несколько штук — за Чечню, Бурунтай, Аргвани и Ахульго. Солдатам дали еще по одному серебряному рублю.

[3] В реальной истории так и произошло. Маленькая Суммен была воспитанницей Граббе, нареченной после крещения Александрой Павловной Сурхаевой (Граббе дал ей свое имя для отчества). Потом была отправлена в Петербург и по Высочайшему повелению принята в Сиротский институт Санкт-Петербургского воспитательного дома. Скончалась в возрасте 14-ти лет, не перенеся холодного и сырого климата столицы.

[4] Имя Виктория дается при крещении только с 2011 года.

Вася. Ахульго — Темир-хан-Шура, 30 августа — начало сентября 1839 года.

Генерал-майор Пулло был взбешен. Накануне было подавлено сопротивление в последнем подземном убежище. Артиллерия поднята на окружающие высоты для отправки домой. Мертвые похоронены под наскоро сколоченными деревянными крестами посреди разрушенных до оснований аулов. Лагерь сворачивался. Вовсю шла подготовка к возвращению. Золото Ахульго уплыло из рук командира куринцев. Сколько он ни рассылал лазутчиков, как ни расспрашивал группы, обыскивающие пещеры, ничего! Ни единого следа. Ни одной зацепки. Судя по всему, золото было вывезено еще до подхода русских в горы и укрыто в неизвестном ауле.

Единственный светлый лучик — от горской милиции пришли известия о ранении Шамиля. Все ж таки смогли куринцы, в отличие от других полков, пустить кровь мятежнику. Генерал не преминул несколько раз подчеркнуть этот момент за обедом у Граббе. Даже вызвал к себе Васю и выдал ему серебряный рубль.

— Гордись! Ты не просто горца подстрелил. Самого Шамиля угостил свинцом. Эх, правее бы на пару пальцев — и пропал бы смутьян! Сразу выскочил бы в офицеры, Девяткин. Без экзамена[1]. Но все ж к Георгию тебя представлю. Теперь жди, когда награды утвердят. Доволен?

Милов сразу сообразил, что это не тот подвиг, о котором стоит твердить на всех углах. Лучше помалкивать, пока на него все горцы не объявили охоту.

— Я, Вашество, в офицеры не рвусь. Вполне доволен своим положением.

— Молодец, что честно признался. Не ты первый, не ты последний, кто, имея возможность стать офицером, от нее отказался. Тем, кто так поступает, много поблажек Государь положил. Жалование увеличится в полтора раза. Сможешь в отставку выйти, когда пожелаешь. И носить будешь на эфесе своего тесака серебряный темляк.

«Серебряный темляк — это, конечно, круто! — съерничал Вася. — Я этого тесака в глаза не видел. И в летучем отряде он без надобности — с темляком или без. А вот насчет отставки можно и подумать. Как-никак, детки теперь на руках».

Приемыши из Ахульго серьезно зацепили Васино сердце. То ли момент такой выпал, то ли он созрел для отцовства. Он пока до конца не осознал случившейся перемены, но чувствовал уже и ответственность за детей, и мыслишки разные в голове возникали насчет дальнейшего житья-бытия.

— Сегодня выступаем в аул Унцукуль. Оттуда в Гимры, Темир-Хан-Шуру и далее в Чиркей. Люди рады?

— Ох, как рады, Вашество! Так намаялись в этой жаре и вони! Не чаем, как до Грозной доберемся.

— К Дорохову своему вернешься?

— Если разрешат.

— Разрешу! Нам трудные времена предстоят. Очень непростые. Задачи для его налетов найдутся.

Не дело генералу отчет унтеру давать. Или обсуждать с ним судьбу полка. У Пулло просто вырвалось. Накипело. Он вернет домой лишь половину людей — тех, кто в мае выступил в поход в составе Чеченского отряда. Как с такими силами продолжить нести службу на Сунженской линии?

С высот раздались орудийные залпы — последние в этом навечно мертвом месте. 101 салютационный выстрел в честь дня коронования Государя и, конечно, успешного окончания кампании. Войска покидали аулы Ахульго, превращенные в гигантский открытый морг-могильник под жарким солнцем.

… Чистый горный воздух после смрада, задушившего всех трупными миазмами, холодок на смену изнуряющей жаре — красота! Войска взбодрились и, не оглядываясь на опостылевшее Ахульго, дружно, с песнями зашагали к аулу Унцукуль. По новой дороге, проложенной для обозов из Темир-Хан-Шуры. Не беда, что лошадей критически не хватало. Что раненых пришлось нести чуть ли не на руках. Что нужно было гнать огромную колонну с пленными, принуждая их шевелить ногами. Благо, что одиноких детей расхватали по рукам. Пример поручика Варваци оказался заразительным. У многих командиров куринцев, кабардинцев, апшеронцев и ширванцев на передней луке седла пристроились или девочка, или мальчик. Офицеры взяли их на воспитание[2].

Тех, кому не выпал счастливый билет, несли солдаты. Каждый из Васиного взвода — его из помощников взводного уже временно назначили взводным из-за нехватки офицеров — боролся за право нести Дадо и Ваську. Договорились по очереди. Чтобы всем досталось по справедливости. Кормилицу пристроили в обозе — на полковой повозке.