— Едем дальше! — приказал я. — Тут некому помогать.

Мне приходило в голову, что кто-то мог выжить. Что таких, наверняка, утащили в плен. Придет их время. Или сбегут, или выкупят, когда все успокоится[4].

— Куда спешат воины? — решился я спросить какого-то старика, курочившего обгорелые бревна блокгауза. Он вытаскивал любой металл, какой можно было оторвать. И выковыривал из дерева свинцовые пульки, чтобы потом их переплавить и изготовить патроны.

Старик обтер лицо грязной рукой и махнул ей в сторону севера.

— Двигай в сторону Туапсе. Мимо не проскочишь. Все туда едут.

Мы отправились в путь, оставив за спиной огромный могильник. Все молчали. Говорить не хотелось. Да и стоило помалкивать, поскольку были уже не одни. Чем ближе мы приближались к реке Аше, тем больше встречали всадников. Они скакали в разных направлениях, и на узкой дороге было не протолкнуться.

— Вашбродь, чувствуете запах? — шепнул мне на ухо Девяткин. — Я этот запах ни с чем не спутаю. Так может пахнуть только очень большой военный лагерь.

Мы поднялись на горный хребет, за которым скрывалось устье Аше. Перед нами раскинулась широкая плоская равнина. Она вся была заполнена людьми.

— Матерь божья! — вырвалось у меня непроизвольно.

[1] Покатость перед рвом.

[2] Переведенный солдатом с каторги на Кавказ декабрист А. И. Одоевский, написавший А. С. Пушкину свой знаменитый ответ («Из искры возгорится пламя»), умер от малярии в августе 1839 г. в форте Лазаревский.

[3] Внешний склон рва.

[4] По разным данным в плен попало до сорока человек. Погибло около ста.

Коста. Долина реки Аше, вторая декада февраля 1840 года.

Такого скопища горцев я до сей поры не видел. Казалось, тут собралась вся Черкесия. Лагерь Хаджуко Мансура перед набегом на Кубань в подметки не годился тому, который собрал князь Берзег. Я не сомневался в том, что это его работа. Знакомые мне убыхские знамена украшали самый центр равнины.

Мы, не спускаясь в долину, отъехали в сторону от дороги. Нашли удобную, закрытую площадку, откуда лагерь был как на ладони. Наблюдали, не утруждая себя бессмысленными подсчетами, как люди продолжали прибывать. Большинство — на своих двоих. Многочисленные конские табуны — общим числом в тысячу-две голов — паслись на краю бивуака, но горцев было несравненно больше. Наделали себе шалашей. Подогнали арбы. И начали совещаться, усевшись в кружки, или готовить оружие, еду, или праздно шататься по бивуаку. То и дело гремели выстрелы: горцы развлекались в привычной манере.

— Сколько тут народу навскидку? — спросил я группу.

— Тысяч десять, а то и поболе, — откликнулся унтер Девяткин. — Когда после Ахульго из Гимры выступали, примерно такое же столпотворение было, если считать с горской милицией и пленными.

— Насколько я знаю черкесов, чем больше народу — тем больше беспорядка. Как Берзег собирается их всех организовать? Наверняка, будут неделю обсуждать, как действовать, выбирать вождей, а потом спорить до хрипоты, припомнив старые обиды.

— Значит, время у нас есть? Не нужно сломя голову бежать в крепость?

— Уверен, что в такой толпе найдутся предатели или шпионы. Коменданты Навагинского, Головинского и Вельяминовского укрепления должны быть предупреждены. Внезапного нападения у горцев не выйдет. Куда важнее оповестить Керчь о количестве собравшихся. И у Сочи, и у Туапсе, и у Субаши укрепления гораздо мощнее, чем разрушенное Лазаревское. Но если такая толпа ринется на любую крепость, вряд ли она устоит.

— Вашбродь! Что за всадники то и дело скачут, поблескивая на солнце?

— Панцирники. Элита. Уздени и уорки. То, что они объединились с голытьбой, о многом говорит. Молодец, что обратил внимание.

— Кучеряво живут черкесы, — присвистнул Игнашка. — Побогаче чечен будут. Добыча с них знатная.

— Самая желанная у кубанских казаков!

— Ага! Поди возьми такого пулей! Иголками надо стрельнуть! Слыхал я такую историю. Урядник рассказывал. Супротив кольчуги пуля не годится. Не брала, значит, пуля такого молодца-кабардинца в железах. Скакал, красовался. Вот старшОй наш и зарядил иголки-то…

— Хорош болтать, — осек казака Девяткин. — Какой план?

— Языка нужно брать, — вырвалось у меня из-за волнения. Черт его знает, поймут ли это слово мои диверсанты?

— Языка — это можно! — согласился Вася. — Только надо лагерь обойти. У дороги ловить нечего. Слишком много народу. А вот у речки… Подкараулим.

Сказано — сделано. Отъехали подальше, спустились к реке, прячась в сосновой роще. По зимнему времени в лиственном лесу особо не попрячешься. Стали высматривать одинокого путника или небольшую группу.

— Слышь, Игнашка! Ты, если чо, не пали. Хоть и стреляют в лагере, но лучше ножами. Правильно говорю? — спросил Вася группу.

Все закивали. Достали свои кинжалы. Додоро приготовил аркан, аккуратно расправив петли. Приготовились ждать. Залегли в кустах у тропы, проходившей вдоль реки.

День тянулся и тянулся. Подходящего черкеса все не было. Лишь после полудня показалась троица всадников под предводительством панцирника в папахе с белым околышем из длинношерстной овчины. Весь его вид выдавал в нем опытного рубаку. Черкеска с восемнадцатью газырями была тронута ранее пулями, но не заштопана, как принято у абреков, чтобы подчеркнуть молодечество владельца. Удары шашкой обозначались нашитыми узкими сафьяновыми полосками. На груди блестела кольчуга, надетая поверх белого бешмета. Руки защищены наручами из стальных колец. На пальце правой руки кольцо, чтобы взводить курок или быстро выдернуть шомпол. Помимо ружья, шашки и кинжала один пистолет заткнут рядом с кинжалом, второй — на правом бедре, а третий заложен сзади за пояс.

— Вот, кто нам нужен! Редкая птица. Справитесь? — я показал на абрека, радостно осклабившись.

Узнал его сразу. Тот самый тип из Темиргоя, который командовал, когда меня пытали. Что, гад, пришел твой черед? Девяткин кивнул, не отводя глаз от приближавшихся всадников.

— Бросимся из кустов разом. Додоро, твой — задний. Коркмас — твой тот, кто в центре. Я беру на себя панцирника. Игнашка со мной на подстраховке. Вы, Вашбродь, не лезьте.

Не зря я говорил Филипсону, что группа Девяткина стоит сотни бойцов. Сработали слаженно и чисто. Додоро вскочил на ноги и метнул аркан. Сбросил с коня всадника и мигом запеленал, как грудничка. Коркмас, не мудрствуя лукаво, вогнал свой кинжал в бедро своему противнику и сдернул заоравшего от боли черкеса на землю. Вася в прыжке ударил темиргоевцу прикладом ружья чуть ниже папахи в верхний край челюсти. Подскочивший Игнашка полоснул по подпругам и уронил окаменевшего от жуткой боли наездника вместе с седлом. Не помогли панцирнику его пистолеты и кольчужная броня. От удара о землю выбило дух. Опытный вояка в мгновение стал ручным. Даже не дернулся, пока ему скручивали руки и волокли в гору. Туда же я, недовольный своей пассивной ролью, отвел лошадей. Девяткин одобрительно помахал рукой.

— Один, считай, уже не жилец — показал унтер на подраненного Коркмасом. — Вы с ним попробуйте потолковать. А мы пока оставшуюся парочку к разговору по душам подготовим. Только вы, Вашбродь, не лезьте. И не подглядывайте. Ничего хорошего не увидите.

Никакого желания смотреть воочию на полевой экспресс-допрос у меня и не было. Попытался расспросить раненого, но он жалобно стонал и постоянно отвлекался на сдавленные крики из укрытой на горном склоне ложбины. Я и сам косил одним глазом в ту сторону, бинтуя широкую рану пострадавшему.

— Молчит? — спросил меня Вася, внезапно выглянув из-за густых кустов. — Ну, мы сейчас это мигом поправим. И бинты зря не тратьте. Сходите, поболтайте с их главным. Отпираться не будет.

Валявшийся на земле окровавленный беззубый голый человек совсем не был похож на того гордого абрека, которым он был всего полчаса назад. Столько ужаса в глазах я еще не видел в своей жизни. Меня он узнал. Сплевывая сгустки крови, с трудом выдавил из себя: