Не знаю, откуда ЭТО во мне взялось. К тому моменту родителей уже не было и не у кого было спросить.

Я ждала прихода ночи. Как всегда.

Шел дождь. Ливень. В ударах капель и журчании бегущей по стоку воды мне слышалось предостережение, будто вода вдруг обрела голос и заговорила со мной. Я сходила с ума? Возможно. Возможно так будет лучше. Не осознавать.

Я прижалась лицом к стеклу и не почувствовала холода — мои руки были не теплее. Ими и щекой чувствовала, как тонкая прозрачная преграда между мной и дождем дрожала и тряслась. Как дрожала и тряслась я, услышав тяжелые шаги сначала вверх по лестнице, затем — по коридору. Мне некуда было бежать. Эта комната — моя клетка. Кукольный домик, откуда куклу время от времени брали поиграть. Здесь много красивых вещей и зеркал, поэтому я сидела в темноте. Чтобы не видеть себя.

Шаги, шорох ладони, ложащейся на дерево двери, оглушительный в упавшей ватой на комнату тишине. Плечи зябнут и немота душит, давит, выдавливает из глаз непрошенную соль пополам со страхом…

Дверь открылась бесшумно.

— Где ты, душа моя, — так мягко и ласково, как только чудовища могут, — снова прячешься во тьме? Я же все равно найду тебя. Моя маленькая Эли, моя нежная…

Шорох, шелест, скрип… Шаг.

Один, второй…

Ближе…

Собраться в комок, обнять руками ноги под коленками и намертво сцепить пальцы, подтянуть колени к груди, спрятать в них лицо. Это поможет. Ненадолго. Немного отсрочит неизбежное.

…боль. Хотя бы… Спине и плечам не так больно, как груди и лицу, а сердце я прячу прижатыми к себе коленками.

…страх. Он всегда со мной. Даже когда я одна в своем кукольном домике.

…память. Я уже не знаю, какой была, помню только ту, что вижу в зеркале, когда случайно натыкаюсь на свое отражение, а моей комнате много зеркал.

И свечей. Они вспыхнули, когда он вошел в комнату. Капли на лице и плечах, как драгоценные камни — в каждой по свече. Улыбался, и глаза лучились светом. Очень красиво. Все чудовища очень красивы и говорят ласково.

— Вот ты где, моя ягодка, моя нежная Эли, моя единственная…

Там, где он оставил свое клеймо, плечо горело огнем. Я — для него. Чего бы он не пожелал.

Удар опрокинул навзничь на постель. Вот руки прижали шею, язык подбирает алое с подбородка. Укус. Я вздрогнула, а он улыбался.

Удар. В ушах шумит, острый камень перстня оставил новую линию. На груди таких полно, но ему нравятся те, что ярче. Ему вообще нравится яркое. Красное, пурпурное… У меня много такого. И платьев такого цвета. Он любит меня одевать в новое, после того, как заканчивает. Уносит в ванную, купает, вытирает осторожно, стараясь не тревожить новый рисунок, одевает в новое платье и уходит.

Удар. Я не вижу. Это хорошо. Мой стон как сигнал.

Треск рвущейся ткани. Тяжесть тела на мне. Во мне. Боль. Руки на шее. Большие. Ему хватило бы и одной.

В ушах шумит, никак не вдохнуть, не выдохнуть, внутри меня полно тяжелой густой воды, и в руках моих, маленьких, ее не удержать…

Стекло взорвалось острой крошкой. Вода хлынула внутрь, жгутом оплела замершего дракона, сдергивая его с меня, и в миг заполнила половину комнаты, будто кто-то сунул мой кукольный домик под водопад.

Я рассмеялась, ведь это я сделала так, что огонь гаснет в прекрасных темных глазах, что красивый рот тщетно пытается вдохнуть, что большие, увитые огненными плетями руки, что любят рисовать красками по моей коже, не в силах преодолеть оковы другой стихии, подвластной моим маленьким рукам.

Это так просто — отпустить, ослабить поводок, на конце которого — чудовище. Первый раз…

— Первый раз всегда больно, сердечко мое, — так он говорил, теперь это говорю я.

Любить… Умирать…

— Сила и магия принадлежит таким как я, — так он говорил, теперь это говорю я.

Жить… Убивать…

Он не жалел, а я была милосердна — не стала мучить, просто подождала, пока он не перестал дышать. Даже дракон не может дышать водой.

Только пламя не терпит поражений. Тавро на моем плече никуда не делось. приковав мятежный драконий дух к миру живых, обрекая вечно искать и тянуться сквозь водяную пелену к той, что убила.

Чудовища всегда находят оправдание своим поступкам, умеют лгать и прятаться. Лгать я училась сама, прятаться меня научили. Мне пришлось — так я себя оправдываю.

Ночь прошла беспокойно. Не дождавшись дождя, я уснула, свернувшись клубком на постели и, должно быть, замерзла, потому что снился сад, засыпанный снегом, поникшие под его тяжестью розовые бутоны, продрогшие деревья и съежившиеся листья, дорожка, будто посыпанные блестящей пудрой и я на ней босиком в ночной сорочке с открытыми плечами, каких у меня не водилось, а на плечах — чьи-то теплые руки.

Я закрыла глаза во сне, и мне грезилась танцующая над водой цапля и взгляд сквозь пронизанное светом стекло гостинной. Плечам было тепло, но я помнила, что стою на снегу босиком и ничего этого на самом деле нет. Тогда теплые руки соскользнули с плеч, и я, вздрогнув, проснулась, а бросив взгляд в окно, впопыхах оделась и выбежала наружу.

В саду и правда будто снег выпал. Розовый. Всех возможных оттенков розового. Другие цвета жалко проигрывали.

Ветер вчера вечером и ночью метался с такой силой, что все под ногами устилали цветочные лепестки. Они ровным слоем лежали на дорожках, набились в завитки низких ажурных изгородей, пологими горками скатывались с поребриков и ступеней крыльца, неподвижно покоились махровым покрывалом в чаше фонтана. А фонтанная дева принарядилась и перестала хмуриться.

Я не смогла удержаться и спустилась. Ноги тут же утонули. Сколько же здесь на самом деле роз… Было.

Словно в продолжающемся сне побрела вдоль лишенных бутонов кустов, взбивая ногами осыпавшиеся лепестки, пахнущие влажно и сладко, как старое ягодное вино. Представила, как Ганц сгребает цветочное море деревянными граблями в кучи, будто листья осенью, а мадам бранится и велит не грести с травой и мусором, потому что ей придумалось сделать розовое варенье.

— Доброе утро, Элира. Не боитесь простудиться? — спросила тень у беседки, разом вернув меня из фантазий. — Здесь прохладно, а вы без… в легком платье.

— Не волнуйтесь, лорд Эдсель, вам не придется тратиться на целителя, я ответила прежде, чем подумала.

— Можно было просто сказать “доброе утро”, — отозвался голос.

— Вот именно, — поддакнула я, пристально разглядывая тень. — Можно было просто сказать “доброе утро”.

Я вела себя недопустимо. Выскочила с неубранными волосами, с наверняка мятым после странных снов лицом, грублю. Тоже наверняка.

Раскатистое “рра” в моем имени заставила поежится, едва он заговорил, но причиной была вовсе не утренняя свежесть.

Маг, эльф или… О! Это было бы поистине злой шуткой.

Что ему стоило промолчать? Или так претит, что я не прихватила на спонтанную прогулку его совершенно неуместный подарок. И вообще, что он тут делает в такую несусветную рань. По моим ощущениям, до приготовлений к завтраку еще несколько часов, и даже Рин еще спит. Тоже, как восторженная барышня, помчался любоваться на розовый снег?

— Что вы делаете здесь в такую несусветную рань?

— Гуляю, как видите.

Озвучивать мне же мои же мысли о нем же — вот где истинное коварство, а подкрадываться с внезапными разговорами из тени, просто мелкая пакость. Хорошо, что сам Алард Эдсель об этом не знает. Тут же представила, как хозяин дома в своем неизменном плаще и маске крадется в сад, чтобы караулить служанок и пугать, заговаривая с ними из тени. Картинка вышла гротескной. Губы решили, что самое время попрактиковаться в улыбках. Это все странные сны.

— И судя по направлению, гуляете тайком в ту часть сада, куда я прямо запретил соваться одной, — укорил голос.

— А не одной можно?

Меня разглядывали. Пристально. Мне даже щекотно стало. И мне это… нравилось.

— Не одной — можно, — выдержав паузу, ответил Эдсель