Дасти Миллер молчал. Неподвижно и подавленно глядел на бутылку в своей руке. Наконец он пошевелился.

— Не нравится мне все это, начальник, — пробормотал он мрачно. — Послали бы меня с Андреа. Один против трех. А они настороже. Ждут, поди, нападения. — Он с упреком взглянул на Мэллори. — Черт возьми, начальник. Вы не уставали твердить, что задание чертовски важное.

— Конечно, — спокойно ответил Мэллори. — Именно поэтому я и не послал вас вместе с ним. Вы бы ему только мешали. Вы не знаете Андреа, Дасти. — Впервые Мэллори назвал так капрала, и Миллер был польщен этой фамильярностью, такой неожиданной. Он перестал хмуриться. — Никто из вас не знает его, а я знаю. — Всего-навсего веселый громадный парень, вечно улыбчивый и шутящий. Сейчас он уже наверху. — Мэллори указал на четкий силуэт башни, вписанный в фон темного уже неба. — Крадется через лес, как кошка. Самая крупная и самая опасная кошка из всех, которых вы видели. Если не будут сопротивляться, Андреа их не убьет без нужды. И все равно, когда я решил послать его туда, к этим мальчишкам, у меня было чувство, будто я уже усадил их на электрический стул и включаю ток.

Слова эти произвели на Миллера большое впечатление.

— Давно вы его знаете, начальник? — это был полу-вопрос, полу-утверждение.

— Давно. Андреа служил в регулярной армии и участвовал в албанской войне. Мне рассказывали, что итальянцы дивизии «Тосканские волки» в ужас приходили от него и его парней. Я о нем много тогда наслышался. Конечно, не от самого Андреа. Такое невозможно. Мы встретились с ним позже, когда пытались удержать Сервийский перевал. Я был младшим лейтенантом в штабе Анзакской бригады. Андреа… — он выдержал эффектную паузу, — был подполковником двенадцатой греческой моторизованной дивизии.

— Что, что? — удивленно переспросил Миллер. На лицах Стивенса и Брауна тоже было написано недоверие.

— Вы не ослышались. Подполковником. Прилично обскакал меня, — насмешливо улыбнулся он. — Совсем в ином свете предстает Андреа, не правда ли?

Они молчали. Мягкий, отзывчивый, общительный Андреа, почти простак, и вдруг такой высокий офицерский чин. Английское высокомерие было достойно посрамлено.

Мэллори довольно улыбался. Сообщение слишком неожиданное. Оно не так легко воспринималось. Теперь им многое стало понятно: спокойствие Андреа, уверенность в себе и в своих поступках и, наконец, вера Мэллори в непогрешимость Андреа, его уважение к мнению грека, когда приходилось советоваться с ним, а случалось это довольно часто.

«Неудивительно, — подумал Миллер, — что ни разу не довелось услышать, как Мэллори приказывает Андреа. А ведь Мэллори никогда не колебался, если была необходимость использовать свое звание».

— После Сервии все покатилось стремительно, — продолжал Мэллори. — Андреа узнал, что Триккалу, маленький городок, где жили его жена и трое дочерей, «хейнкели» сровняли с землей. Он добрался туда, но ничем не мог помочь семье. Фугаска упала в садик перед домом, не оставив от него камня на камне.

Мэллори умолк, закурил сигарету и сквозь клуб дыма поглядел на неясные контуры крепости.

— Единственный человек, встретившийся ему, оказался его двоюродным братом Грегорисом. Грегорис был с нами на Крите. Он и сейчас там. От Грегориса он услышал о фашистских жестокостях во Фракии и Македонии, а именно там жили его родители. Они с Грегорисом переоделись в немецкую форму — вы можете представить, как они достали ее — реквизировали немецкий грузовик, и помчались в Протосами. — Мэллори щелчком послал окурок за борт.

Миллер не переставал удивляться: взволнованность, скорее даже налет взволнованности, которая чужда этому грубоватому новозеландцу, была заметна в его словах. Но Мэллори уже неторопливо продолжал:

— Они приехали под вечер печально известной Протосамской резни. Грегорис рассказывал мне, как переодетый в немецкую форму Андреа стоял и смеялся, когда десяток солдат связывали попарно греков и бросали их в реку. В первой паре были его отец и мачеха, уже мертвые.

— О Боже! — даже Миллер утратил хладнокровие. — Это просто невероятно…

— Сотни греков умирали так. Обычно их топили живьем, — перебил его Мэллори. — Пока вы не узнаете, как греки ненавидят фашистов, вы не сможете представить, что такое ненависть. Андреа распил пару бутылок вина с солдатами, узнал, что именно они убили его родителей рано утром, поскольку его родители вздумали сопротивляться. После наступления темноты он пошел к поржавевшему железному сараю, где солдаты расположились на ночлег. Кроме ножа, у него не было ничего. Часовому Андреа свернул шею. Вошел в сарай, запер дверь и разбил керосиновую лампу. Грегорис не знает, что там происходило. Вышел Андреа вспотевший, забрызганный кровью с головы до ног. Грегорис говорил, что когда они уходили, из сарая не слышалось ни единого стона.

Мэллори опять умолк. На этот раз никто не проронил ни слова. Стивенс поежился и поплотнее запахнул поношенную куртку: ему стало холодно. Мэллори закурил другую сигарету, слабо улыбнулся Миллеру и кивнул в сторону сторожевой башни.

— Теперь вы понимаете, что вы бы ему там только мешали?

— Да. Думаю, что да, — признался Миллер. — Не думаю, просто предполагаю. Но не всех же, начальник! Он не мог убить всех.

— Всех, — прервал его Мэллори. — Потом он организовал партизанский отряд, и жизнь для фашистских дозоров во Фракии стала адом. Одно время отряд преследовала целая дивизия. В Родопских горах его предали. Были схвачены он, Грегорис и еще четверо. Их отправили в Ставрос, хотели предать трибуналу в Салониках. Ночью Андреа выбрался на палубу, и вся охрана была перебита. Взяли курс на Турцию. Турки хотели их интернировать — с таким же успехом они могли бы интернировать землетрясение! В итоге Андреа добрался до Палестины. Там из ветеранов албанской войны формировался греческий батальон. Андреа попытался в него вступить, но — Мэллори неожиданно рассмеялся — его арестовали как дезертира. Потом освободили, но в новой греческой армии места ему не нашлось. А вот бюро Дженсена, наслышанное о нем, знало, что Андреа создан для диверсионных операций… Мы вместе отплыли на Крит.

Минут десять стояло молчание. Лишь изредка делали вид, что прикладываются к бутылке. Это для дозорных в башне, хотя Мэллори знал, что немцы уже ничего не смогут разглядеть, кроме неясных очертаний. Каик покачивало все сильнее. Высокие сосны, темные и стройные, как кипарисы,  вырисовывались невероятно высоко на фоне темных туч. Мрачные, смутно тревожные в сумерках. Ветер уныло тянул реквием в их все сильнее раскачивающихся вершинах. Мистическая и зловещая ночь, наполненная тревожными знамениями, внушающая безотчетные страхи.

Неожиданно раздался веселый возглас Андреа, заставивший их вскочить на ноги. Грек не стал дожидаться, когда подтянут к берегу корму каика, бросился в воду и за несколько сильных взмахов преодолел полоску воды. Легко взобрался на палубу, улыбаясь с высоты своего роста, встряхнулся, как лохматый пес, тряхнул густой шевелюрой и протянул руку к бутылке вина.

— Уверен, что не стоит спрашивать, получилось ли, — улыбнулся Мэллори.

— О нет, не стоит. Это было слишком легко. Они оказались просто мальчишками, даже не заметили меня, — Андреа глотнул из бутылки и удовлетворенно улыбнулся. — Я их и пальцем не тронул, — победоносно продолжал он, — ну, может быть, дал каждому пару легких щелчков. Они все смотрели сюда, вниз, когда я вошел. Я отобрал у них автоматы и запер этих пацанов в погреб. Потом немножко погнул стволы «шпандау», самую малость.

«Ну вот, вот и конец, — хладнокровно решил Мэллори. — Конец всему — борьбе, надеждам, страхам, любви и смеху, каждому из нас. Вот к чему мы пришли. Конец, конец для нас, конец для тысячи парней на Керосе». Он машинально провел рукой по соленым от морских брызг губам, по воспаленным от систематического недосыпания глазам, которые ничего не видели впереди, кроме первобытной разъяренной тьмы. Навалилась на него бесконечная усталость и невеселые мысли. «Все исчезнет, все. Кроме пушек Наварона. Они-то будут существовать, они и впрямь неуязвимы. Черт бы их побрал! Черт бы их побрал. Черт бы их побрал. Господи, сколько времени и сил бесполезно потрачено нами! Конец утлому каику. Он распадается на части, трещит по швам».