Главной, его целью, как многие думали, был не блестящий кусок металла — кубок чемпиона. Он готовился выживать.

Однажды Андрея поймали при попытке покинуть анклав. Раш наказал его показательно в острастку другим должникам. Выставил на бой с чемпионом. В той драке, точнее, в избиение дилетанта Андрей понял, насколько не готов, насколько слаб, насколько беспомощен. Злость и ярость клокотали, он поднимался, падал, снова поднимался, бросался и падал. На его лице не осталось живого места, впрочем, как и на всем теле. Конь без особых усилий обрабатывал его как грушу. Сломал два ребра, нанес множество рассечений, синяков и ссадин. Канвас был залит кровью. Раш созерцал экзекуцию и скалился. Конь дважды взглядывал на него, призывая остановить избиение, но вождь дождался, пока после тяжелого удара в голову Андрей задеревенеет, сделает несколько буратинных движений руками и рухнет ничком. В воцарившейся мрачной тишине Раш вскочил и громко захлопал в ладоши. Его никто не поддержал, но когда начал озираться и окатывать публику дичайшим взглядом, слабые хлопки все же заплескались. Но и они скоро стихли. По залу прошел изумленный вздох и шепот. Раш повернулся к октагону, руки его замерли, словно удерживали невидимый шар. Кровавая котлета медленно поднималась из багряной лужи. Жуткое зрелище. Конь махнул рукой и покинул ринг.

Андрей думал, что не оклемается. Он не мог ни лежать, ни дышать, ни есть, ни шевелиться не испытывая боли. В первую адскую ночь не сомкнул глаз. Лежал на кровати, забинтованный, словно мумия, и таращился в потолок.

Наутро Торс принес завтрак. Минуту разглядывал Андрея, затем достал из-за уха самокрутку, сунул в распухшие, рассеченные губы. После второй затяжки Андрей ощутил, как боль стекает с него, словно грязь с окна. Стало светлее, в голове закружилось, а в животе, будто начал распускаться бутон лотоса.

На следующий день заявился Раш. С порога долго смотрел на синюшное вздутие вместо лица, поерзал губами, затем, как ни в чем небывало широко заулыбался, шагнул через порог:

— Кто старое помянет тому яйцо всмятку.

Дернул под себя табурет, уселся, вперил в Андрея глаза-шары.

— Все чики-пики? Торс сказал, выживешь. Соврал?

— Эслэкосачокпропишэтетовыэву.

— Что? Не понял? Говори четче.

— Нэт.

— Чего нэт? — Раш ниже наклонился к распухшим, словно после неудачной хейлопластики губам.

— Яговаю…

— Ладно, запахнись, — Раш сморщился, — видел твой спарринг — испанский стыд. Тебе надо было переводить Коня в клинч, он же тебя перебивал, как соплю. Жалкое зрелище. Свиная туша. Ему с безногим Яриком было бы сложнее драться, с жирной шлюхой Чоли сложнее. Что за удар? Что за стойка? Уклон, где твой к херам собачьим, уклон? Раз-раз по мызе, — Раш вскочил, опрокинул табурет, сделал четкую «двоечку», уклон влево, вправо. И скорость… Она у него была молниеносной.

— В общем, — заключил вождь, — ни хрена ты не умеешь. Тренироваться и тренироваться. До седьмого пота тренироваться, до кровавых соплей, до поноса. Но…, - он сделал паузу, пристально посмотрел на котлету, покрывшуюся рубцами и коростой, — умеешь то, чего не добьешься никакими тренировками. Ты напоминаешь меня в молодости. Кто меня только не пиндил, кто только не хоронил, а я выжил и засунул хер им в глотки. Всех к чертям собачьим ухандокал. Ага, — он вдруг подобрел лицом, засмеялся, — Би́ча зубами своими подавился. Перхал, чуть зенки не полопались. И ты такой, — Раш сделался строгим, проткнул Андрея холодным взглядом, — я тебя, гребаный потрох, насквозь вижу. Другой бы лег и не рыпался. Вот на уя ты встал? — Раш снова засмеялся, — потому что ты чекнутый стоячок. Вот кто ты такой. Стоячок. Стояк, мать твою. И я такой, — уже бурчал он, покидая комнату.

Через десять минут в дверях возник Торс с кривой физиономией, выражающей пренебрежительную брезгливость. Позже Андрей понял в чем дело. Он так улыбался. Торс завел очкастого, худющего парня в дерматиновом оранжевом фартуке обвальщика с чемоданчиком.

— Теперь ты «рашпиль», — торжественно проговорил Торс, вытаскивая из-за уха косячок. — Поздравляю, — сунул Андрею в губы, поджег.

Тощий поднял опрокинутый табурет, уселся, взял синюшную руку, подтянул к себе. От боли Андрей скривился и зашипел. Не обращая внимания, очкар повертел, осмотрел предплечье, кивнул, затем открыл чемоданчик. Достал плеер, нацепил глухие наушники, туго пристегнул к запястью Андрея какой-то приборчик, нажал кнопку. На коже ощутилось легкое жжение.

Такого снегопада

Давно не помнят здешние места

А снег не знал и падал,

А снег не знал и падал

Земля была прекрасна,

Прекрасна и чиста…

Слышал Андрей из наушников тихую знакомую мелодию, так подходящую под настоящие времена, под стремительно улучшающееся настроение, что он засмеялся. Очередной, но уже притупленный приступ боли пронзил правый бок. А он все смеялся, сотрясаясь всем телом. Глядя на него, загоготал и Торс, который тоже вдыхал эдакое. Кольщик лишь раз взглянул на клиента, сильнее стиснул его руку и продолжил работу.

Получив заветный пропуск, Андрей только и мечтал поскорее встать на ноги и выйти в город. Через три недели с выпрыгивающим из груди сердцем он подошел к КПП, оголил запястье. Угрюмый охранник отсканировал штрихкод, буркнул:

— Проходи.

Оказавшись снаружи, Андрей направился тоннелем к «центряку». Кругом, как и раньше — снежный купол, подпирающие металлоконструкции, тусклые светильники, хмурые люди, вывески, провода, трубы. «Куда дальше?» — задался он вопросом. Стоял на углу, сунув руки в карманы брюк, наблюдал за людьми и перебирал в пальцах чеки — новая валюта Черкесска. За последний бой ему выдали пять жетончиков местной чеканки. Сумма небольшая, но в отличие от «деревянных», ее принимали везде и с удовольствием.

Андрей спросил у прохожего, где ближайший выход из города. Получив ответ, двинулся в указанном направлении. Он сразу понял, что покидает поселение другим ходом, нежели которым здесь очутился. Увидев дневной свет, ощутил себя бледным хилым побегом, который рос во мраке под доской, и вот ее подняли.

Он вышел на поверхность. Взгляд, как застоявшаяся лошадь, бросился носиться и скакать по окрестностям. Пусть стылым, пусть безликим, пусть заснеженным, но бескрайним. Снег падал прямо, неторопливо и скорбно, словно на мрачное глубокое дно океана сквозь толщу воды опускались останки мертвых рыб. Андрей слышал, что на глубине около двух — трех тысяч метров мелкие частицы из кусочков трупов, икры, экскрементов, водорослей, чешуи под давлением воды слипаются в хлопья и замедляют падение. Могут достигать дна неделями. «Мертвый снег» — Андрей поморщился.

Снежная белизна придавала пейзажам чистоту, свежесть, но так было раньше, в нормальную зиму. Сейчас она ассоциировалась с подснежными тварям, со страхом замерзнуть, с голодом, с трудностями передвижения.

Над белой пустыней возвышались, словно термитники унылые многоэтажки с наносами, со снежными шапками. Были крыши и очищенные. На них виднелись бытовки, прожектора, колючие ограждения, антенные вышки. С того места, где находился Андрей, насчитал пять опорников.

Из окон домов, из торчащих из снега труб тянулись дымы. Широкий людской ручей тек к южной оконечности города, точнее, к лесу. Возвращался груженый хворостом и дровами. С вырубки доносился вой бензопил, стук топоров. «И их всех надо кормить, — думал Андрей, всматриваясь в живой поток, — еда кончится, что тогда?».

Он вернулся в «Ладогу» и не придумал ничего лучше, как отметить освобождение в баре «Галактика». В отличие от «Аэродэнса» здесь было тише, уютнее, по камерному, по местечковому. Заказал виски с яблочным соком, уселся за столик в углу и размяк. Давненько он не отпускал удила.

Большой глоток спиртного приятно ожег пищевод. Полумрак, мурлыкающий джаз, барная стойка, стаканы, бутылки, все как в прошлой жизни. «Где сейчас Ксюня, Ленчик, Масян? Живы ли?» — от накатившей горечи едва удержал слезу.

— А я тебя знаю.