Я помню, как выглядит его лицо. Мне не нужно напрягаться, чтобы вспомнить его голос. Я уверена, что на этот раз Йой не станет предупреждать. Просто сразу меня сожрет.

Достаточно было немного потереть лапоть щеткой, чтобы вернуть ему более-менее приличный вид. Он пах лыком и немного плесенью, не то чтобы противно, но все равно неприятно. И все же я его не стал выбрасывать, оставил. По-хорошему, надо было почистить его не только от грязи, но и от всего, что я мог бы с ним принести. Кого я мог принести. Впрочем, я ведь только этим и занимался – тащил к себе вещи с историей.

Дед говорил, что вещи не только хранят в себе все следы прошлых владельцев и мест, где они успели побывать на своем веку, но и легко становятся вместилищем разных сущностей. Я имею в виду не тех паразитов, которых изучают биологи.

Моей приятельнице, вернее, ее бабушке, поскольку тогда значимым взрослым была именно бабушка, следовало принять меры по усмирению домового. Мне дед немного рассказывал об этом.

Выгнать домового редко кому удавалось, этот бес только по своей воле уходил либо, если за дело брался сильный знающий человек, затихал на долгий срок. Бывали такие вредные нечистики, которые никаких жильцов не выносили, разными способами выживали из дома всех, некоторых – прямиком на кладбище.

Хорошо было бы в первую очередь найти лапоть, с которым его подсунули. Но обычно к домовому-то и обращались в первую очередь, чтобы пропажа нашлась.

Как начнет домовой озоровать, посуду с вещами прятать и портить или кого-то из семьи ночью давить, первым делом старались его умилостивить. Ржаные лепешки специальные пекли ему, и кашу варили, и молоко с медом и конфетами (харч для домового, как говорил дед) ставили на ночь в какой-нибудь темный угол в квартире, за печь – в избе. Подарочки-подношения в виде одежды и мелких денег делали и не забывали громко нахваливать и прощения просить, неизвестно за что только. Для этого и подходящие дни есть: десятое февраля и двенадцатое апреля.

Дед Власий говорил, что если не помогало по-хорошему, то хлестали и мели по углам с приговорами веником из чертогона, то есть синеголовника, святой водой кропили, кресты над притолоками дверными рисовали. Четырнадцатого ноября особенно. И жилище освящали, и окуривали ладаном. Лучше, конечно, медвежьей шерстью окуривать, как дед говорил. Медведя все боятся.

И все равно результат может быть нулевой, тут все от тысячи тысяч причин зависит.

Моя приятельница на это все сказала: «Он дядину семью поубивал и нас сожрать обещал, а мы ему – конфеты. То есть „на, дорогой, пожри их вместо нас, спасибо, на здоровье“. Так, что ли? Нет уж, не собираюсь у этой твари прощения просить и о чем-то умолять!»

Я сам иногда следовал дедовым советам, иногда оставлял все как есть.

Лапоть больше необходимого трогать не стал.

Целая россыпь спичечных коробков – сувенирных, охотничьих, каминных, бытовых, туристических, со спичками и без спичек – выдавала в продавце филумениста.

Коробки были с самыми разными этикетками, разной степени сохранности. Одни совсем уж ветхие, с процарапанными до самого картона терками, с едва держащейся этикеткой, другие не использовались никогда, явно провели жизнь в сухости и тепле. Были спичечные коробки, похожие на миниатюрные шкатулки, на открытки. Поднесешь к носу – и пахнет серой и клеем.

Совсем обычный спичечный коробок, пусть и семидесятых годов прошлого века, удивил меня. Неужели он представляет какую-то ценность?

Я тут же одернул сам себя, вспомнив про Вовчика. Лично я его не застал, конечно, но, приезжая в деревню к маминой родне на летние каникулы, часто слышал про него, когда заводили разговор о молодости дядюшек и тетушек, о тех временах, когда они были в возрасте своих многочисленных отпрысков.

Вовчик грыз спички, как заправский бобер. Каким-то непостижимым образом ему удавалось удерживать в уголке рта даже самый маленький, обгрызенный до серной головки деревянный кусочек, не роняя его ни при каких обстоятельствах, даже когда ржал во все горло, даже когда хлебал пиво прямо из бутылки. У него выработался какой-то особый, чуть приглушенный и слегка шепелявящий говор, наверное, как у человека, у которого пол-лица перекосило после инсульта.

Но тут был другой случай. Спички он грыз по собственной воле. Ни разу лично я не видел, чтобы он сплевывал щепки, чтобы доставал спичечный коробок и брал новую спичку. Каким-то чудом изгрызенная до пары миллиметров спичка превращалась в целую, разве что цвет серной головки иногда менялся. Куда Вовчик девал эти спичечные головки, тоже неизвестно. Может, крыс травил ими. Может, фейерверки устраивал.

Вовчик не курил, а потому поджигать ему было нечего. Поэтому он просто грыз спички. Зубочистки жрать было бы куда безопаснее, но ты пойди их у нас в деревне найди. И Вовчик тоже дураком не был – дойдя до серной головки, принимался грызть новую спичку. Говорил, что может отличить по вкусу – из тополя она, из липы или из осины.

Понятное дело, что обычно Вовчик был немногословен. Особенно не поболтаешь со спичкой во рту. Зато он выглядел умнее, чем был на самом деле, и вызывал некоторое доверие. Некоторое – потому что в остальном это был обычный деревенский парень, ничем другим, кроме своей спички, не выделяющийся.

Ну и еще – точно никого оприко́сить, то бишь сглазить, не мог. Известно же, что если спичку в зубах зажмешь, то никакое прикосное слово дальше зубов не пойдет, никакая мысль худой не станет. У нас так бабушки ходили новорожденных внуков первый раз проведать. Хочется же похвалить, свой-то младенец каким бы ни был, а для родни – лучше всех. А хвалить из-за опасности сглаза боялись. Вот и шли гуськом со спичками во рту детей нахваливать. Умора!

Но Вовчик, само собой, совсем не горел желанием обсуждать каких-то там младенцев, да еще врать, что они самые лучшие, – только молча грыз спичку и этим тоже был хорош.

А кстати, вот про сглаз вспомнил. У нас в деревне одно время очень боялись этих оприкосов, кто-то, что ли, слух пустил. Не помню уже. Девушка приехала к бабке своей, к Савельевой, симпатичная такая, все при ней. Так вот, я пригласил ее погулять, и все хорошо было. Ну, думаю, дело на мази. А она повернулась как-то к свету, а за ухом – пятно грязное. И что-то меня так это оттолкнуло, думаю: «Ну на фиг, если она даже за ушами не моет на свидание, то что она там еще не моет? Грязнуля какая-то!» И не стал больше встречаться.

Потом она уехала, а я случайно узнал, что это бабка Савельева внучку свою решила таким образом от сглаза защитить. Мазнула ей сажей за ухом, наверняка украдкой. Стала бы ее внучка такое терпеть, как я сейчас понимаю, она же не маленький ребенок. Жалко, конечно, симпатичная девушка была, все у нас могло получиться.

Но, выходит, бабкин оберег сработал. Я бабке Савельевой никогда не нравился, но если бы она напрямую запретила внучке со мной знаться, то добилась бы противоположного эффекта.

Так вот. У нас в деревне был один такой бобыль. Жил с родителями, потом вроде появилась у него тетушка, на старости лет ставшая лежачей, он за ней до самой ее смерти ухаживал. Женат никогда не был. Работал исключительно за еду, больше не напрягался.

Раньше в деревнях таких товарищей не уважали и в принятии общедеревенских решений им запрещали участвовать. Даже за взрослого мужчину его не считали. Если не слепой, не психический, не инвалид, словом, а работать и жениться не желает – это так, оторви да брось, дрянь, а не мужик.

Если копнуть в историю, то до революции бобыли земли не имели, работали по найму, налогов не платили. Бобыльские дворы даже в переписях считались отдельно от остальных хозяйств. Понятно, что часто крестьяне бобылей ненавидели и презирали. Это легко – выбрать кого-то и начать дружно ненавидеть и презирать. Так с тех пор и повелось. Бобыль – это, считай, бездельник, никчемный человечишка.