Когда мы сталкивались с Василием, его поведение ничем не отличалось от того, что было до Тимохиного припадка. Он нас практически не замечал, как и всякую деревенскую мелюзгу.

Я не знаю, что Василий тогда делал, что унес в мешке, и никогда у бабулюшки не интересовался. А брат вообще ничего не помнит. Один раз я попытался его расспросить, так он решил, что я его разыгрываю. И Дашутка не помнит, но ей простительно, она совсем маленькая была.

Не знаю я и того, рассказала ли бабулюшка родителям. Во всяком случае, больше никогда с Тимохой ничего подобного и близко не случалось, ни в деревне, ни дома, ни когда в армии служил.

Так что правду знали и помнили только мы с бабулюшкой, а теперь только я один.

Чертика я, поторговавшись, купил в половину цены. Продавец смотрел на меня с презрительным снисхождением: у него на лотке были разложены литые дверные ручки в виде шишек и виноградных гроздей (деду Власию понравились бы), ножи с рукоятями самых разнообразных форм, ключи с фигурными ушками, а я позарился на какой-то ширпотреб.

Продавец фыркнул:

– Дался тебе кривой вражо́нок!

У нас в родительской квартире, кстати, такого чертика не было. Хотя мы были самой среднестатистической семьей. Родители работали, я учился.

Я собирался стать путешественником, когда вырасту, но не потому, что инженером, агрономом, ветеринаром или токарем на заводе непрестижно или неденежно. Во времена моего детства вокруг меня не было никаких богатеев, которым бы все завидовали, тайно или явно.

У всех родители работали с утра до вечера, все после школы допоздна торчали на улице, играли в ножички, менялись вкладышами с машинами из жвачек, собирались у какого-нибудь счастливого обладателя видеомагнитофона смотреть дрянную копию третьесортных боевиков в гнусавой озвучке.

Неподалеку от нас построили новый дом, украшенный ниже окон первого этажа полоской из разноцветных облицовочных квадратиков. Это тоже была самая крутая вещь – выковырять цветной квадратик из цемента, не повредив его и не получив нагоняй от взрослых. Жители нового дома ненавидели нас, даже милицию вызывали. Но кого это хоть раз остановило? У меня однажды набрался целый пакет таких плиток, хоть ванную выкладывай. Кажется, папа в итоге и применил мое богатство в хозяйстве, во всяком случае, пакет этот потом куда-то делся.

Возможно, это как раз произошло в период моего увлечения приключенческими романами, когда я из-за постоянных ангин и простуд неделями торчал дома и вынужден был проводить время с книгами из школьной библиотеки и телевизором, список программ и передач которого еще не мог похвастаться широким выбором.

Это потом уже дед Власий привнес в мою жизнь разнообразие.

А вот одинокий лапоть я не купил и не украл. Нашел. Он валялся у самого края тропинки между торговыми рядами, и невозможно было даже приблизительно определить, как он там очутился. Кто-то, видно, потерял в толчее, то ли продавец, то ли незадачливый покупатель, Маша-растеряша. Но уж точно не с ноги упал.

Хотя я ничего предосудительного не делал, все равно почему-то постарался поменьше привлекать внимания, когда будто бы невзначай нагнулся за находкой. Лапоть уже успели запинать ногами, и вид он приобрел совершенно непрезентабельный, так что я только дома обнаружил, что его никто никогда не носил.

Я вот не помню, чтобы мои родители акцентировали внимание на каких-то суевериях и связанных с ними ритуалах, следовали им. Даже на дорожку перед отъездом из дома присаживались с какой-то долей смущения, переглядываясь и будто бы друг перед другом извиняясь.

Не то чтобы совсем уж суеверными не были. Все мы, в конце концов, суеверны в той или иной степени, какими бы атеистами на словах ни были.

У моих родителей были другие ритуалы – для меня, понятное дело, совершенно само собой разумеющиеся. До поры до времени, конечно, пока не задумался над этим. Родители знали, что надо делать в тех или иных случаях, но старательно избегали это делать, особенно при мне.

При этом они никогда не осуждали и не обсуждали действия других, сопряженные с ритуалами народной магии. Так что первое время я узнавал об этих обрядах либо от посторонних, даже не родственников, либо из книг.

Вот, например, помню, у Максима Горького в его «Детстве» бабушка героя попыталась перевезти в таком лапте домового в новый дом, да дед не позволил и, наверное, был прав. Вот уж не уверен, что стоит тащить с собой нечисть в новый дом, пусть и нечисть знакомую.

Помню, моя приятельница Ирина рассказывала, как в ее детстве тоже кое-кого в лапте переносили…

Бес-хороможитель – вот их исконное название. А теперь и соседушко, и хозяин, и домовой – будто какой добрячок-помощничек. Бес, он бес и есть. Поганая сила, недобрая.

В хрущевку на третий этаж бабушка переехала после смерти сына, моего дяди. Надо было дела все уладить, решить, что дальше делать.

Дядя был последним. Его жена, тетя Вера, сгорела от рака год назад. Буквально через некоторое время младшая их дочка, пятнадцати лет, сошла с ума: бросалась на стены, кричала, голоса ей слышались. Пришлось в клинику класть, и там она быстро пришла в себя.

«С ума сошла, но потом попродурелась» – так гадко говорили родственники. Однако все же что-то пошло не так, и ее тоже вскоре схоронили.

Приехала на похороны старшая дочь, студентка. И скоропостижно в своей кровати скончалась. Говорили, что удавилась, – на шее следы от пальцев были. Шептались, что странные следы, не могла она сама себя так, и расположение пальцев-то нечеловеческое, неестественное. Вообще ничего не предвещало, и незачем ей было счеты с жизнью сводить. Не такие уж близкие отношения были с младшей сестрой, чтобы до такой степени убиваться по ней, до смерти.

Дядя тогда на даче был, вернулся, сразу скорую вызвал, да поздно. Вот он горевал сильно. Наверное, поэтому из окна выкинулся. Только накануне по телефону вроде разговаривал с бабушкой, как обычно, сказал еще, что переезжать собирается поближе к людям.

Вот и переехал – на кладбище. И не отпевали его, потому как самоубийца. И хоть никто из родни поверить не мог, а все же следствие установило, что в квартире, кроме него, никого не было. Значит, сам спрыгнул. Ни записки не оставил, ничего. Будто бы спать собирался, вещи приготовил на завтра, наручные часы завел. И в холодильнике еще супа полная кастрюля осталась, и чекушка едва початая. Носки на батарее сушились. Что уж его дернуло?

Все это я знаю, разумеется, только со слов родственников, потому что лично никого из дядиной семьи не видела, только на фотографиях. Поэтому и не боялась особо ничего, и не переживала.

Ну бабушка и поселилась со мной в дядиной квартире. Это была двушка: проходная зала и маленькая спаленка. Бабушка только подушку с матрасом выкинула, после покойников-то, а все остальное оставила. Спали мы с ней в маленькой комнате вместе.

Прямо за стенкой нашей спаленки была соседская маленькая комната. Там, в точно такой же двушке, жила бабка со своей дочерью.

А бабка такая пьюшка была, что мама не горюй. Слышно было, как она бутылками гремит-гремит, а потом начинает стонать и причитать: «Ой-ой-ой! Не надо, не надо! Пожалуйста, не надо! Хватит! Йой-йой, не надо!»

– Ой-ой-ой, – вздыхала и я, подражая соседке.

– А ты не йойкай! – ругалась бабушка и шлепала ладонью мне по губам, иногда легонько, а иногда больно, так что губы впечатывались в зубы. – Разойкалась тута!

Не понимала я, что такого ужасного и неправильного делала, а бабушка не объясняла. Должна была объяснить.

Ночами бабушка спала как убитая. То есть вообще ни на что не реагировала, я проверяла, даже если громко под самым ухом в ладоши хлопнуть. Я ей прям завидовала. Потому что именно ночами соседская бабка начинала не просто йойкать, а причитать, взвизгивать и даже подвывать от страха. Мне казалось, что она с кем-то разговаривает, но не с дочерью, – та редко дома бывала, жила у своего хахаля. Не просто разговаривает, а умоляет: не надо да не надо. Как тут не вспомнить дядину младшую дочку, которая закончила в психушке…