Среди ключей и мельхиоровых ложек кривлялся маленький, чуть больше спичечного коробка, чернущий чугунный чертик, дразнился, делал нос, приставив к нему растопыренные пятерни. Скрючился весь, так что хребет дугой выпирает. У фигурки не хватало левой ноги — была отломана, но за счет устойчивой правой с раздвоенным копытом и длинного хвоста чертик не падал.

Таких нечистиков, будто бы по мотивам гоголевской повести, еще с начала прошлого века выпускал Каслинский чугунолитейный завод. Кажется, каслинские чертенята были практически в каждом доме.

Шут, лукавый, окаяшка, немытик, пралик, хохлик, шишига — так его у нас звали и чертыхаться запрещали. Вспомнишь черта, он и появится. Этот персонаж всегда творит только зло и готов на любую хитрость, обман и притворство, лишь бы погубить человека и завладеть его душой. Он всегда находится где-то неподалеку и готов явиться по первому зову и забрать обещанное ему неосторожным словом. Вот и старались не поминать настоящим именем не звать, однако это не всегда помогало.

Однажды разговорились с одним командировочным в гостинице. Я как раз приехал посмотреть сезонную антикварную ярмарку, разворачивающуюся в июле в одном из небольших городков Золотого кольца. Уехал тогда с пустыми руками, но нельзя сказать, что совсем без улова, а все благодаря этому командировочному.

Слово за слово, перешли на тему, совсем далекую от причины нашего появления в этом городке. Что-то там у него запропастилось, а я вспомнил, как дед Власий учил меня:

«Ежели нечистый себе прибирает, что ему неосторожным словом обещано, — человека ли, вещь ли, — то и забирать обратно у него надо особыми словами. Нитью шерстяной красной обвяжи ножки стола, узел затяни обязательно, на три ночи подряд, и пригрози вслух, что никогда не развяжешь, чтоб у него все спуталось. Так говори: „Ты — шут, я — шут. Ты, шут, не шути надо мной. Ты, шут, надо мной шутишь, я, шут, над тобой пошучу!" Еще говорят: „Домовеюшко, поиграй и отдай!" Но я не стал бы упрашивать, не дело это — унижаться. Вот некоторые по именам спрашивают. Вована ли, Анну Сергеевну. Ты лучше не связывайся с ними, особенно с теми, что с бабскими именами. Одно найдешь, второе потеряешь — себе приберет. Потому как сперва нужно разрешепия спрашивать, мол, можно ли тебя позвать, тебя попросить?»

Командировочный очень нервно он реагировал на шута. Лучше, сказал, я без пропажи вообще обойдусь как-нибудь, не смертельно. А то, правда, не то скажешь, не так попросишь, и себе дороже будет.

У него как раз имелась в арсенале подобная история неудачного упоминания черта.

Шут

Бабулюшка ругалась: «Шут тебя подери!»

Обычно ругалась на вещь, на событие, на плохую погоду. Никогда — на нас, своих внуков.

Нас привозили на все лето к ней в деревню, чтобы не путались под ногами у родителей, а заодно и бабулюшке помогали. Ну как помогали — не давали ей почувствовать одиночество. Потому что помощь от меня, маленькой Дашутки и Тимохи так себе, одно слово.

В тот раз Тимохе кошмар приснился, он даже среди ночи меня растолкал, но толком ничего не рассказал. И с утра был насупленный, капризный, дерзил бабулюшке, отказывался есть кашу и отбирал хлеб у Дашутки, вроде бы в шутку, но сестренка недовольно верещала.

Вот бабулюшка в сердцах ему и сказала:

— Шут тебя подери!

Тимоха вздрогнул, на стуле вытянулся в струнку, глаза вытаращил, а потом что-то будто дернуло его назад, я даже подумал, что упадет сейчас. Но не упал. Лицо его исказилось, рот растянулся буквально до ушей, язык вывалился на подбородок. Я даже не подозревал, что у него такой длинный язык. И таращится на бабулюшку, глаз не отводит. Руки с растопыренными пальцами к ушам приставил и захохотал с высунутым языком. По языку струйкой слюна бежит, на рубашку капает. И хохот такой жуткий, как вырвет Тимоху сейчас.

Дашутка затихла, перестала ложкой стучать. Бабулюшка побледнела и внезапно севшим голосом приказала:

— Прекрати кривляться!

Только получилось не сурово, а жалобно, будто не сердилась, а испугалась и упрашивала. Она и сама это почувствовала, поэтому замахнулась полотенцем, словно собралась шлепнуть Тимоху.

И тут у Тимохи стал задираться кверху нос, будто бы кто-то подставил ему невидимое стекло, к которому он прижался лицом. Все выше и выше, гак что нос стал похож на свиной пятачок. И верхняя губа вздернулась, обнажая оскаленные зубы, впившиеся в высунутый язык. А руки-то его все еще к ушам были приставлены, пальцы растопырены. Невозможно такую гримасу скорчить.

Дашутка испугалась и заплакала. Тимоха боком со стула спрыгнул, спиной на пол повалился и как начал вертеться с тем же не то гоготом, не то рыганием, и руками продолжал изображать большие уши, и локтями отталкивался от пола, и выгибался дугой. И нос все так же был похож на расплющенный свиной пятак.

Бабулюшка Дашутку схватила, пихнула мне в руки, вытолкала на крыльцо:

— Василия зови, срочно!

Василий у нас в деревне был один. Крепкий пожилой мужик с аккуратно стриженной бородой, неулыбчивый, работал кузнецом. Мы, дети, всегда с ним вежливо здоровались, но почему-то старались на глаза не попадаться, побаивались. Я никогда с ним не разговаривал, но сейчас беспрекословно бросился искать. Побежал было с плачущей Дашуткой на руках и только у калитки спохватился, что тащить сестренку с собой незачем.

Василий стоял у ворот кузни (где ж ему еще быть), о чем-то степенно беседовал с местным трактористом. В другой раз я бы мышкой мимо проскользнул, чтобы они меня не заметили, но сейчас, не стесняясь, чуть ли не оттолкнул тракториста и прямо Василию в лицо выпалил:

— Тимофей наш ополоумел!

Тут словно меня отпустило, как пружина разжалась, и я заревел громче, наверное, чем, бывало, Дашутка.

Василий взял меня за плечо, коротко кивнул трактористу, который тут же ушел, кинув на меня быстрый любопытный взгляд, и мы вместе прошли в кузню.

Я продолжал реветь, размазывая слезы и сопли по лицу, не в силах даже внятно рассказать, в чем дело, а Василий что-то не торопясь собирал в мешок. Он не пытался меня утешить, не расспрашивал, даже как будто внимания на меня не обращал.

Так же без спешки пошли к нашему дому. По дороге я уже более-менее сумел взять себя в руки и кое-как попытался объяснить, что случилось с братом. Только не смел бабулюшкины слова повторить, боялся, что и у меня начнет сам собой нос вздергиваться. Даже покалывание в пальцах ощутил, так и тянуло растопырить их, отчего еще страшнее стало. Но Василий будто меня и не слушал. Лицо его ничего не выражало, кроме обычной замкнутой суровости.

Дашутка в одиночестве сжалась на лавке у завалинки, ножки подобрала под себя и тоже ревела. Василий подошел, молча потрепал ее по голове, и сестренка как-то сразу успокоилась. Шмыгнула пару раз носом и как ни в чем не бывало соскочила с лавки и побежала играться с щенком.

Мне же Василий коротко бросил:

— Здесь будь.

И зашел в дом.

Я сидел под окнами не шевелясь, глядя в одну точку, в каком-то странном отупении. Мне было страшно размышлять, страшно вспоминать, страшно строить догадки. Из дома не доносилось ни звука, и я даже вздрогнул от неожиданности, когда Василий с бабулюшкой появились на крыльце. Бабулюшка проводила его до калитки, все в полном молчании. Мешок у кузнеца будто бы стал больше и тяжелее, и меня передернуло от мысли, что в нем Василий уносит моего брата.

Тимоха три дня в беспамятстве валялся на бабулюшкиной кровати, ничего не ел и никого не узнавал. Бабулюшка думала, помрет. Это она потом рассказала. Но я тоже так думал, хотя гнал от себя эти страшные мысли.