Я настолько обалдел, что даже не возмутился. Уставился во все глаза на деда Власия, а он уже занимался своими делами, словно ничего необычного не произошло. Для него и не произошло.

Но потом я привык. В конце концов, мой папа как-то же выжил при таком деспотичном отце и стал уважаемым человеком, умным даже. Просто не надо нарушать правила, а надо беспрекословно слушаться деда. Ну а если ослушался, провинился, то сразу получай положенное наказание и не ной, не возмущайся.

Мне это не нравилось (кому вообще понравится, что его бьют?), но не хотелось ссориться с дедом, поэтому я придумал ему оправдание: он воспитывает во мне мужчину, чтобы не вырос слюнтяй.

Мне как-то не приходило в голову, что таким образом я обесцениваю родительское воспитание, но у детей часто хромает логика.

Дед учил меня самостоятельности. Он говорил, что я должен сделать, и молча был рядом, ничем не помогая, не говоря ни слова. Если я ошибался, он ждал, что я исправлю ошибку. Если кто-то надувал меня на деньги, он ни разу не вступил в разборки, не защитил меня.

— Твой урок, — просто говорил он, поворачивался и шел дальше, будто мы незнакомы.

И было в его фигуре, быстро удалявшейся, скрывавшейся за чужими спинами, что-то такое жуткое, что я, проглотив робость и обиду, возвращался к своему обидчику и с грехом пополам исправлял ситуацию. Или не исправлял.

Даже за билеты — на автобус ли, на электричку или на ярмарку — мы всегда платили отдельно, каждый сам за себя. Карманных денег у меня тогда было достаточно, я их просто особо не тратил до походов с дедом. Поэтому раздельный бюджет мне казался само собой разумеющимся. Почему-то не приходило в голову, что обычно так с малолетними внуками не поступают.

Мне много чего не приходило в голову.

Наверное, привыкнув к родительской опеке, безоговорочно доверяя папе с мамой, я даже не задумывался, что близкий взрослый, родственник, может делать что- то неправильное и опасное для меня.

Зато я быстро учился.

Все, что дед лично покупал на блошиных рынках, он забирал с собой. Складывал к себе в торбу, которая казалась мне бездонной. Заглядывать туда запрещал и вообще весьма ревниво относился к этому своему имуществу.

Впрочем, я неправильно выразился про личные дедовы покупки. Обычно это я приобретал те вещи, на которые указывал дед. Но деньги были дедовы, он мне их вручал незаметно для продавца, будто я сам что-то выбрал и сам покупаю. По правде говоря, для меня это было поводом для тайной гордости.

Бывало, что меня долго игнорировали, отдавая предпочтение взрослым покупателям. Но дед говорил, что это прекрасно — оставаться невидимым, в то же время видя всех.

Я удивлялся, что продавцы не замечают и его самого, не только меня, мальчишку. Впрочем, с теми, кто через мою голову сразу начинал беседу с дедом, он и разговаривал сам, и расплачивался тоже сам. Но такое случалось, как сейчас вспоминаю, довольно редко.

Еще больше меня удивлял дедов выбор: это были вещи, которые легко приобрести в самых обычных магазинах, они не являлись дефицитом, не обладали, на мой взгляд, какой-либо ценностью, чтобы охотиться за ними именно на барахолках.

Дед мне на это говорил:

— Я беру у человека, а не беру вещь. я никогда не беру вещи.

Но я все равно не понимал: ведь покупки делались совсем не с целью, например, помочь рублем нуждающемуся, который стыдится просить подаяние, а потому распродает то, что имеет. Дед покупал не для того, чтобы поддержать симпатичного ему человека, как, например, иногда делаю я.

И еще странно было, что дед Власий никому не запоминался, учитывая, как прекрасно ориентировался он на блошиных рынках, как знал всех продавцов в лицо и по именам, какие точные советы и характеристики давал лоточникам и вещам, легко угадывая год и место происхождения той или иной безделушки.

— Со временем научишься, не от меня, так сам.

«Не от деда, так сам», «сам научишься» — постоянный рефрен дедовых поучений. Как будто он постоянно держал дистанцию между мной и собой, между своим житейским опытом и моим новообретённым.

Бывало такое, что и я внезапно терял деда в толпе.

Вертелся, растерянный, метался от одного прилавка к другому, натыкаясь на прохожих, незнакомых посетителей блошиного рынка, безрезультатно высматривая деда и постепенно приходя в отчаяние.

Мне в такие моменты было жутко: я становился для деда Власия таким же, как все, кому он не хотел показываться. Я оказывался частью незнакомой толпы, к которой дед был равнодушен, человеком, в котором дед не заинтересован. Я оставался совершенно один.

А потом он появлялся, словно из ниоткуда, будто и не уходил, будто всегда был рядом, и бросал слегка раздраженно:

— Что же ты ворон считаешь?

Поездки по блошиным рынкам с дедом Власием я всегда воспринимал как нечто вроде совместных походов на дедову работу. Понятно, что он давно был на пенсии, но, возможно, раньше чем-то таким занимался, а теперь подрабатывал. Правда, я совершенно не понимал, в чем именно заключалась дедова трудовая деятельность, а родители никогда мне об этом не рассказывали. Да я просто-напросто и не спрашивал ни у кого из них. Сам себе все объяснил.

Мальчишка, я всегда смотрел на прилавках только на модельки машин, пистолеты, перочинные и охотничьи ножи, монеты и значки и все в таком роде.

То, чем интересовался дед, казалось мне скучным старьем. Даже для коллекционера это барахло, по моим представлениям, никак не могло представлять никакого интереса. Конечно, мне и в голову не приходило, что люди собирают что угодно и готовы потратить колоссальные деньги на какую-то фигульку, какую обычный человек будет хранить разве что в старой коробке в дальнем углу гаража.

Признаться, и сейчас, по прошествии лет, покупки деда Власия никак не объяснить коллекционированием в обычном понимании этого слова.

Так что мои интересы и дедовы совсем не совпадали.

Но если он заговаривал с продавцом о той или иной вещице, я слушал разинув рот. Ничем не примечательная дверная ручка вдруг обретала совсем новый смысл, становилась чем-то большим, чем элемент фурнитуры.

Например, так я в первый раз узнал, как через дверную скобу умывают от сглаза. Двое обычных взрослых мужчин абсолютно мимоходом, не заостряя внимания, оценили удобство дверной ручки именно в этом контексте.

Ключевую воду ножиком перекрестить, через скобу двери полить в ладонь, по лицу водой из ладони провести три раза и за порог отворенной входной двери стряхнуть, проговорив: «Бесовье, откуда пришло, туда и иди!»

Тогда же как бы между прочим дед Власий рассказал, что нельзя давать похлопывать себя по плечу и спине незнакомому или потенциально нехорошему человеку. Так обычно людей и портят. В смысле порчу наводят.

Вот старуха, про которую нехорошие слухи ходили, беременную молодую соседку приобняла, по голове погладила, будто ласково. А у той как прихватило, так и до больницы не довезли. У ребенка пальцы рук, уши да затылок порча съела.

Я после этого рассказа вылупился на деда Власия в полном обалдении и ужасе, а тот как ни в чем не бывало продолжил, что, мол, когда знающий начинает с пострадавшим работать, то, если знахаря начинает одолевать рвота, это порча наведена, а если зевота, то сглазили.

Под сильным впечатлением потом у мамы переспросил, знает ли она о таком вот. Она даже не удивилась, что я задаю подобные вопросы. Да, сказала, меня твоя бабушка тоже через дверную скобу умывала как-то, у нее глазливая начальница была, черноротая. Постоянно лаялась, каждому находила, что гадкое сказать.

— И ты в это веришь? — спросил я.

Мама пожала плечами, ни секунды не задумываясь, рассмеялась и показала маленькую английскую булавку, приколотую вниз головкой на изнанку воротника своей блузки:

— Верю не верю, а пусть будет! Никто не пристанет.

И снова рассмеялась.

Молодой мужчина, сверкая в веселой улыбке золотым зубом, продавал чугунный утюг, из тех, что нагреваются жаром положенных внутрь углей, и пару чугунных навесных замков, разомкнутых, но без ключей.