Когда она вышла на Бронную, уже совсем стемнело. Зажглись редкие фонари. Ветер налетал порывами, пробирался под куртку, бесцеремонно взметывал волосы. Лика накинула капюшон, поглубже засунула руки в карманы и побрела к Патриаршим прудам. Хотелось побыть одной, спокойно подумать, получше разобраться в своих чувствах.

Аллейка у пруда была пуста, лишь две собаки резвились в отдалении, разминая затекшие лапы. Их хозяйки мирно беседовали у самой кромки воды.

Лика присела на скамейку и глубоко задумалась. Сердце щемило от острого чувства потери. Митя ей больше не принадлежит. То, что она привыкла считать своим, утрачено навсегда. Она и помыслить не могла, какое огромное моего занимал он в ее жизни, как грело ее сознание того, что есть на свете человек, который примчится по первому ее зову, где бы она ни была, который за счастье почтет просто быть рядом, ничего не прося взамен.

И теперь все кончено. Ее верный рыцарь изменил ей, выбросил ее из своего сердца и впустил туда другую. И кого! Толстую, нахрапистую Вику. Хорошенькая замена, ничего не скажешь! Такое можно с собой сотворить только с отчаяния. Лика горько усмехнулась. А чем Вика, собственно, хуже ее? Только фигурой не вышла, да и это тоже как сказать. Зато она, наверное, умеет лучше любить его, не то, что Лика.

«Я ведь только тем и занималась, что отпихивала его обеими руками, не пускала к себе, — подумала Лика. — Решала свои проблемы, не задумываясь над тем, что мне на самом деле нужно. А что мне, собственно, нужно? Ясного ответа нет».

Она, наверное, могла бы вернуть его, заставить бросить Вику, отменить эту нелепую свадьбу. Могла бы… но зачем? Что она может предложить ему взамен? Ничего определенного, одни сплошные «может быть». Так стоит ли огород городить? Или, может, стоит? Что сейчас плещется в ней? Уязвленное самолюбие или нечто большее?

Лика вдруг почувствовала, что она на скамейке не одна. Рядом сидел высокий худой старик в темном пальто и будто дремал, положив руки на трость и уперев в них острый подбородок. За размышлениями она и не заметила, как он подошел.

Лика искоса оглядела его. Длинное лицо, обтянутое морщинистой кожей, заострившийся нос, седые волосы спускаются почти до плеч. Неожиданный типаж.

Он пошевелился, словно ощутив на себе ее взгляд, и посмотрел на нее внимательно и спокойно. Так смотрят старые и очень мудрые птицы.

— Какое милое у вас лицо, — сказал он вдруг. — Игра света и тени. Милое и очень несчастное. Не грустите, Аннушка еще не пролила подсолнечное масло.

— А вы кто, Воланд? — спросила Лика.

Он улыбнулся:

— Ну вот, если на Патриарших, значит, сразу и Воланд. Нет, конечно. Он бессмертен, а я вот умираю.

От того, как он это сказал, спокойно и безразлично, у Лики холодок пробежал по коже.

— Рак, — продолжал он между тем. — Алчный, ненасытный, всего меня сожрал изнутри. Так что перед вами, деточка, лишь оболочка, истинное вместилище духа. Не смотрите так тревожно. Умирать не страшно, страшнее жить и смотреть, как умирают другие.

— И вам не хотелось бы стать бессмертным, как Воланд? — тихо спроста Лика.

Он качнул головой.

— Как вы еще молоды! Бессмертие — это одиночество, гулкая, звенящая пустота. Чудовищная плата за сомнительное удовольствие, именуемое жизнью. К счастью… — он пристально вгляделся в ее лицо, — к счастью, вам этого познать не суждено.

— Бессмертия или одиночества?

— Ни того ни другого. Вы слишком хороши для этого, вас в покое не оставят.

— Нo вот как раз сегодня я осталась одна, — неожиданно для себя сказала Лика. — Потеряла очень близкого и дорогого человека.

— Теряя, находим. Я потому и подсел сегодня к вам, чтобы сказать об этом. И еще попросить…

Он замолчал. Лика выжидающе посмотрела на него.

— Попросить о чем?

— Зайдите в воскресенье в церковь на Ваганьковском кладбище и поставьте свечку за упокой души раба Божия Павла. Не забудете? Павла.

— Не забуду. Но…

— Не ладо ничего говорить. Просто сделайте это для меня. Вы напомнили мне женщину, которую я любил когда-то, очень давно, да, верно, и сейчас еще люблю, впрочем, можете и не делать. Я вас не неволю.

— Я сделаю это.

— Благодарю. — Он взял ее руку и прикоснулся к ней сухими губами. — Благодарю. И помните: теряя, находим.

Он уходил медленно, тяжело опираясь на трость. А Лика все смотрела ему вслед, пока темнота не поглотила его.

Ну что ж, терять так, терять. Ведь не случайно же этот странный красивый старик подсел именно к ней и именно сегодня. Знак судьбы, если угодно, который нельзя не распознать. «Она почему-то беременна от него», — прозвучал в ушах Лики потерянный голос Митиной мамы. Почему-то беременность не бывает. Просто Митя сделал свой выбор. Ты слишком уязвим, когда любишь сам; спокойнее и приятнее, когда тебя любят. Хороший принцип, стоит взять на вооружение. И не мешать жить ни себе, ни ему. С глаз долой, ну и так далее…

На следующий день Лика забрала документы с журфака и перевелась на факультет журналистики МГИМО.

— «Жизнь так скучна и безобразна. Прекрасна только смерть, а жизнь — лишь уродливая прелюдия к ней».

Томный женский голос плавно лился из динамика диктофона, играя обертонами. Если бы не так манерно, то было бы совсем недурно, подумала Лика, порхая пальцами по клавишам компьютера. Этакий извращенный декаданс. Девушка и смерть.

Ее собеседницей на этот раз была Агата Литовская, модная сценаристка, в свои «неполные двадцать» с кокетливым хвостиком лет сочинившая сюжеты нескольких фильмов, которые благополучно и канули в черную дыру отечественного проката, Молодые мэтры относились к ней снисходительно-иронично, более отвязанные — восторженно. Именно поэтому главный редактор модного журнала «Лось» и заказал Лике это интервью.

— Звучит красиво, — услышала она свой голос на пленке. — Совсем как у Сократа. Противоположности притягивают друг друга. Любовь прекрасна, значит, бог любви — уродлив. Жизнь уродлива, значит…

— Смерть прекрасна! — подхватила Агата. — Вы очень тонко понимаете вопрос.

— Остается только выяснить, чем именно прекрасна смерть.

— Но это же очевидно! Тонкая белая шея со следами черных пальцев…

— Выпученные глаза и сизый вывалившийся язык.

— Бр-р-р, как мерзко!

— Извините, попробуем ешс раз.

— Мраморная белая грудь, а на ней свернулась кольцами черная змея с пурпурным узором на спине.

— Искаженное агонией лицо, тело, сведенное судорогой, синюшный оттенок кожи.

— С вами я чувствую себя как в анатомическом театре.

— Мне очень жаль, но это лики смерти.

— Мария Антуанетта кладет голову под нож гильотины. Роскошные волосы, струясь, свисают до земли.

— Вам нравятся отрезанные волосы?

— С чего вы взяли? — Агата нервно облизнула тонкие алые губы.

— Но ей же отрубили голову. Вместе с волосами. Даже представлять не хочется выражение ее лица.

— Вам не хватает воображения. — Утомленные ресницы взлетели до бровей. Томность моментально куда-то улетучилась, «интересная бледность щек» сменилась румянцем. Вполне земное создание, даже не верится. «Браво! — мысленно поздравила себя Лика. — Маску все же удалось стянуть».

А теперь самое время вставить воспоминания однокашника, подумала Л ика, отрываясь от компьютера. Она быстро вставила в диктофон другую кассету и перемотала на нужное место. Сергей Лахнович, кинорежиссер: «Агата Литовская? Помню, конечно, как не помнить. Только тогда она была Литовченко. Фамилию позже сменила. Ты бы ее не узнала. Запуганная провинциалочка из Харькова с мышиными волосами и жутким малоросским выговором. Как она с ним боролась, это надо было видеть! Просто ломала себя. Но он ей и помог поначалу. Даже блеснула пару раз в институтских постановках по Гоголю. Но не всю же жизнь Хиврю играть. Это как бы типичная история успеха по-американски. Скромная Золушка из провинции завоевывает столицу и становмтся украшением бомонда, русской Гретой Гарбо. Я имею в виду имидж, а не кинокарьеру. Сплошная выдумка, игра воображения, планомерно и целеустремленно воплощенная в жизнь».