Он тогда привел ее к себе и, не закрыв толком дверь, набросился и овладел ею. Она даже раздеться не успела. Прямо-таки изнасиловал, если можно назвать насилием то, чего она так страстно желала. Это было божественно. Вика не удержалась и улыбнулась воспоминанию.

С тех пор они встречались еще пару раз, и эти встречи неизменно заканчивались на старинном скрипучем диване в столовой. Сегодня они впервые устроились в его спальне. Хороший знак.

Вика с любопытством огляделась. Обстановка вполне спартанская: шкаф, письменный стол, книжные полки. На стене постер группы «Квин», фотография Айртона Сенны, Хемингуэй Настоящий компот. Ее внимание привлек пустой гвоздик прямо над кроватью. Интересно, что здесь внесло.

Вернулся Митя.

— Не успел, — разочарованно сказал он.

— Подумаешь! — Вика подвинулась, освобождая ему место рядом с собой. — Надо будет, еще позвонят. Иди ко мне.

Но он не торопился.

— А вдруг это была… — он запнулся и покраснел, — мама.

От неожиданности у Вики перехватило дыхание. Она прекрасно поняла, какое имя он только что готов был произнести. Лика. Опять она. Всегда она. Безумная, слепая ярость поднялась в ней. Слова уже закипели на губах, но она не успела их произнести. Снова зазвонил телефон.

Митя бросился вон из комнаты, как будто жизнь его зависела от этого звонка. Вика вцепилась зубами в край подушки, чтобы не застонать. Проклятие, проклятие, проклятие!

Она кубарем скатилась с постели и застучала ящиками письменного стола. Один, другой. Все не то, какие-то ничего не значащие мелочи. Третий. На пол порхнули исписанные, перечеркнутые листки. Вот оно, то, что она искала! С фотографии в тонкой серебряной рамке на нее глянуло знакомое такое ненавистное лицо в ореоле золотых волос. Глаза мечтательно подняты к небу. Прямо Дева Мария, мать ее!

Вику затрясло. Размахнувшись, она что было силы швырнула фотографию в стену. Раздался жалобный звон разбивающегося стекла.

Она стояла, тяжело дыша, и озиралась по сторонам. Что бы еще такое грохнуть, чтобы дать выход своей боли, пока она не разорвала ее саму?.

Взгляд упал на листочки, сиротливо лежащие на полу. «Тебя потерял я, моя Эвридика…» Зачеркнуто, еще зачеркнуто. Она поднесла листок к глазам.

В этот момент вошел Митя.

— Что ты делаешь?

Он секунду недоуменно смотрел на нее, на разгромленную комнату, на вывороченные ящики стола. Глаза его потемнели и сузились.

— Ты…

— Я! — произнесла она с вызовом. — Я! Читаю вот твои стишки, время коротаю. Не знала, что ты еще и поэт. «Цвела на губах у тебя земляника». Свежо, очень свежо. А можно еще голубика, черника, гвоздика, не без шика, Что там еще у нас рифмуется с «Лика»?

— Ты не имела права рыться в моих вещах.

Голос его звучал холодно и отчужденно. Вика больно закусила губу.

— Право? У меня есть все права, какие только нужно. У меня будет ребенок от тебя.

Он смотрел на нее остановившимся взглядом, как на привидение.

— Да-да. Что ты вылупился? Я беременна, и ты — отец ребенка.

— Ты врешь, — простонал он. — Ты все врешь.

— Очень надо, — передернула плечами Вика. — Я думаю, твоим родителям и декану очень интересно будет узнать, как ты приволок меня сюда и изнасиловал.

Митя бессильно опустился на край кровати.

— Господи! — услышала Вика. — Господи, какой же я дурак!

«Это точно, — подумала она, ликуя, — и за свою дурость, мой милый, ты заплатишь сполна».

Лика поправила сползшее одеяльце, заботливо подоткнула со всех сторон. Девочка пошевелилась во сне, промурлыкала что-то уютно-кошачье;

— Она такая миленькая, правда, мама?

— Очень, особенно, когда спит.

Анна Владимировна, вздохнув, принялась складывать комом брошенную на стуле одежду. Из кармашка платья выскользнули золотые мужские часы и аметистовая сережка.

— Ну вот, уже до отцовских вещей добралась. И сережка… Ох-х-х!

— Мам, мы же договорились подождать, — тихо сказала Лика. — Это все временные трудности. Она должна привыкнуть к нормальной жизни. Ты не забывай, в каких условиях она росла. Даже хуже, чем Маугли.

— Маугли? — Анна Владимировна засмеялась. — Маугли по сравнению с ней крупно повезло. Животные куда благороднее людей.

— Вот именно! Совсем скоро она станет другой, нормальной девочкой, мы еще гордиться ею будем.

— Ругаться она и вправду стала меньше. Но ты не забывай, что существует еще такая вещь, как наследственность. Дурная, в данном случае.

— Не надо так говорить!

— Надо! Что ты знаешь о ее родителях? Мать — алкоголичка и воровка, отец вообще неизвестно кто. Чудный букет! И неизвестно, как и когда это проявится.

— А может, и не проявится.

— Может быть! Вечный русский «авось»! Иногда мне кажется, Лика, что для тебя это лишь занимательная игра. А ведь ты взвалила на нас огромную ответственность.

— И что ты предлагаешь? — горячо спросила Лика. — Сдать ее в детский дом? Там уж из нее точно ничего хорошего не выйдет.

— Девочке надо ходить в школу. Но ее никто не примет, пока у нее нет никакого официального статуса. Кто она нам?

Лика промолчала.

— Молчишь? То-то. Удочерить или установить над ней опеку при живой матери проблематично. Сначала надо добиться лишения ее родительских прав. В нашем любимом государстве права матери охраняются свято. Стоит ей пустить слезу на комиссии, и девочку ей вернут. О последствиях ты, я думаю, догадываешься.

Лика нехотя кивнула.

— Но должен же быть какой-нибудь выход! Нельзя ее отдавать. Я сегодня ее водила к Генриэтте Альбертовне. Она ее послушала, говорит, что у нее абсолютный слух и голосок очень милый. Согласилась, между прочим, с ней заниматься.

— Ну, насчет голоска это и глухому ясно. — Голос Анны Владимировны потеплел. — Мы же знаем весь ее репертуар! И что же она спела нашей старушке?

— Ты не поверишь! Это была бомба. Сначала, как водится, «Разлуку» и «Вова приспособился», а на закуску «Хабанеру» из «Кармен».

— Ого! А это-то откуда?

— Говорит, по телику вчера слышала. Слова свои, что-то вроде: «У любви, как у птички крылья. Ее непросто ощипать».

Анна Владимировна стремительно прижала ладонь ко рту, чтобы не расхохотаться. На глазах выступили слезы.

— И ни разу мелодию не соврала. Ты бы слышала, как: она выводила: «Любо-о-овь! Любо-о-овь!» Генриэтта просто таяла.

— Ну, предположим. — Анна Владимировна с трудом перевела дух. — А как быть с образованием?

— Я с ней позанимаюсь. Лариска вон рвется в бой. Маша у нее опять сегодня весь день провела. Справимся.

— И все же меня беспокоит юридическая сторона дела.

— Я, кажется, знаю, кто нам может помочь.

— Как же?

— Ольга Всеволодовна. Митина мама Она какая-то шишка в гороно. А не поможет, так посоветует что-нибудь.

— Так позвони ей.

Лика замялась, теребя в руках платок. Анна Владимировна удивленно приподняла брови:

— В чем дело?

Лика молчала.

— Это из-за Мити?

— Да. Позвони лучше ты.

— Может, объяснишь, наконец, что у вас стряслось?

— Ты же сама все знаешь. Он в меня влюблен.

— Ну, это и слепому видно. А ты лапа ему отставку из-за этого… как его… — она защелкала пальцами, — фотографа.

— Виталия.

— Угу. Он мне сразу не понравился.

— Но ты же его никогда не видела!

— И ни капельки не жалею об этом. Одно имечко чего стоит!

— Ma, ты странная какая-то. Не могут же все Виталии быть подонками.

Она запнулась, вспомнив колючие глазки Борова, вонючий дым в лицо и обещание поставить на конвейер. Всезнающий Нико уже успел ей объяснить, что это значит. Лику передернуло от одной мысли, что могло с ней произойти.

— В любом случае все позади. Помрачение рассудка было временным, без патологических изменений. — Она невесело усмехнулась.

— А если он позвонит? Опять помчишься среди ночи, задрав хвост?

— Нет, — Лика покачала головой. — Нет.

Она не все сказала матери. Он уже звонил, через три дня после кошмара на вокзале, клялся и божился, что приезжал с деньгами, но ни ее, ни Борова не застал, решил, что она не сталa ждать и сама уехала домой. Еще умолял о встрече, говорил, что соскучился, жаловался на Нинель, мол, достала его за эти три дня своим блядством и пьянством, хоть беги.