В зале ожидания пришлось сидеть полдня. Приехал он с утра, а шляться по Москве казалось и опасным, и совсем не интересным. Наконец, под вечер объявили регистрацию. Она прошла спокойно, Филиппенко побродил по duty-free, полюбовался на матрешек и коньяки. А вот потом случилось неприятное. При обыске, когда народ входил в посадочную зону, надо было раздеваться и снимать ботинки. У «историка» один носок был рваным — и теперь об этом знали десять человек. Потом злодей-таможенник нащупал у «Сергея Соловьева» деньги на устройство и на взятки, бережно зашитые в трусы, и решил, что это наркотики. Пришлось вытаскивать.

Зато взойдя наверх по трапу и услышав от венгерской стюардессы «Здравствуйте!» с акцентом, Филиппенко ощутил себя уже почти во Франции. Свободным и спокойным.

Журнал в кармашке кресла, стоящего впереди, к несчастью, оказался на венгерском, а с собой из чтива Филиппенко ничего не прихватил. Поэтому сначала — первый час полета — он отчаянно скучал. Потом начали кормить и стало веселее. Дали бутерброды как в «Макдоналдсе» и вафлю в шоколаде «Балатон». Напиток Филиппенко выбрал алкогольный, но не потому что хотел напиться, а из любви к халяве: вино дороже сока.

А потом у Филиппенко завязался разговор с соседом-либералом.

Перед самым аэропортом, при посадке, самолет угодил в зону турбулентности. Его трясло, как погремушку в ручке великанского младенца, а внизу, в иллюминаторе, уже виднелся темный город с тысячей фонарей, похожими на реки автострадами. «Слишком низко, — вдруг подумал Филиппенко, — разве самолеты так летают? Все ли в порядке?» Что-то объявили по-венгерски. Александру стало страшно. Очень захотелось помолиться. Помолился. Вспомнил, что Христос — всего лишь маленький немецкий феодал, которого хронисты по ошибке поместили в I век. Еще раз помолился. Тряска кончилась, тело охватила легкость, как будто, если б не ремень, то сам взлетел бы к потолку.

— Ну вот, садимся, — заявил сосед. — На многострадальную землю Будапешта.

В течение полета он и Филиппенко говорили о злодействе, совершенном коммунистами, которые присоединили Венгрию к соцлагерю. «А был ли он, соцлагерь? — вдруг подумал лжеисторик. — Чай, такое же вранье, как про хана Батыя».

Когда он оказался в аэропорту, то вдруг сообразил, что не знает английского. О том, чтобы понимать местный язык, и думать не стоило: он был даже не индоевропейским. На улице стемнело, надо было как-то отыскать такси или автобус, спутник-либерал мгновенно испарился, и спросить вдруг стало совсем не у кого. Филиппенко вытащил бумажку с адресом гостиницы, где должен был заночевать до рейса на Париж, и начал ей размахивать у носа первого попавшегося служащего аэропорта. Предпринял попытку объясниться на плохом французском — безуспешно. Английский Филиппенко не учил, но все-таки попробовал просить совета и на этом языке. Ситуация становилась все более неприятной.

— Вот ведь черт! — пробормотал «историк».

— Русский? — сразу оживился собеседник. — Так? Москва, Россия? Вы хотите что-нибудь спросить?

«Ну ладно уж, — подумал Филиппенко, оказавшись на заднем сидении такси, вызванного работником аэропорта и мчащегося теперь по ночному городу. — Был соцлагерь. Может, это в чем-то даже положительный факт».

Оказавшись в номере, он сразу лег спать. Постель тонко пахла стиральным порошком. Филиппенко долго не мог уснуть. С трудом забывшись, он ворочался и стонал всю ночь. Ему снились толпы агрессивных профессоров и косных доцентов. Во сне они обступили его со всех сторон, злобно размахивая портфелями и желая побить толстыми монографиями.

На другой день было все то же самое: поездка на такси, аэропорт, тупое ожидание, регистрация, просмотр коньяков и обыск, мысль о том, что вот носок-то снова не заштопал, стыд какой. Потом посадка. В самолет входили по трубе, а не по трапу, прямо в нос, не сбоку. И встречал на этот раз пилот: мадьяр с усами, прямо как с картинки.

— Медам зэ мсье, жё мапель Дьёрдь, жё сюи капитэн де сэт авион, — объявил мадьяр по радио, как только все расселись.

От звучания французской речи Филиппенко стало сладко и спокойно. До Парижа оставалось два часа. Теперь он на свободе.

Есть, однако, не хотелось. «Балатон» и бутерброд «историк» спрятал в сумку, а также пластмассовые вилочку и ложечку. Когда-то в советском детстве он получал такие же вилочки и ложечки в качестве волшебного подарка от отца, приехавшего из командировки. Только влажную салфетку он использовал по назначению — протер лицо ею и руки. Пахнуть стал лимоном.

Приземление в «Шарль-де-Голле» было мягким. Пассажиры радостно захлопали в ладоши. Включили Джо Дассена. Потом минут, наверно, сорок ждали трапа. Так вот, наблюдая из окошка производственный пейзаж, ничем не отличавшийся от русского, большое серое строение и мелкий, гадкий дождик, Филиппенко познакомился с французским легкомыслием.

В паспортный контроль выстроилась очередь. Араб в красивой форме охранял ворота в демократию. Когда настал черед Филиппенко, он вынул все бумаги, сколько их было (кроме Прошкиной эпистолы), и громко заявил, уверенно считая, что его тут очень ждут:

— Жё деманд лё рефюж политик!

К удивленью Филиппенко, его действительно ждали. Откуда-то разом возникли два статных жандарма — метис и мулат. Метис держал в руках книгу под названием «Другая история Турции» — один из самых удачных трудов Филиппенко. В книге говорилось, что история Турции до Кемаля — нелепые выдумки, просто ошибки хронистов, и не было ни Сулеймана Великого, ни танзимата, ни войн с Восточной Европой. Один из жандармов спросил, признает ли приехавшей авторство книги, на что Филиппенко, конечно же, гордо ответил, что да, несомненно.

И его тут же повязали.

Спустя пять часов в своей камере горе-беглец изучал знаменитый французский закон от 2006 года. Отрицание геноцида турками армян во время Первой мировой войны считалось уголовным преступлением.

«Если не посадят — экстрадируют в Россию», — горестно подумал Филиппенко.

Так оно и случилось.

На защиту кандидатской нужно приходить в парадной одежде. За неделю до защиты Андрей внезапно обнаружил, что ходить ему ну просто не в чем: тех, кто были в джинсах, стали часто бить на улице, а галстук и пиджак теперь считались костюмом ещё более вредным, антирусским, чем штаны американских пролетариев. Гласные новой, националистической Думы красовались на экранах телевизоров в лаптях, косоворотках, домотканых кушаках. Именно так теперь следовало одеваться в присутственных местах. То, что все эти предметы гардероба вошли в обиход вряд ли ранее XVII века, то есть, при Романовых, конечно, никого не интересовало. Новое правительство и царь активно поощряли балалаечную музыку, которую крутило MTV. Куклы Вари в розовых коробочках и с вредными костлявыми пропорциями были изгнаны из детских магазинов: им пришли на смену толстобокие матрешки. Друзья исконного искусства будто не замечали того факта, что и балалайка, и матрешка появились в начале XX века. «Вот оно, наше, родное!» — восхищенно провозглашали герои ток-шоу, вернее, треп-зрелищ. Россия стала для них какой-то другой страной, чем она была для тех, кто корпит над архивными текстами в поисках истины. Реформы Петра Первого с восторгом предали анафеме, но одно его нововведение осталось. Вино. Народ помнил, что пьянство — это чисто русская черта, а собственное мнение о себе казалось более важным, чем суждение каких-то устаревших, закоснелых университетских сумасшедших. Новые историки услужливо предъявляли новые доказательства того, что водка, огурцы, картошка, балалайка и матрешка — неотъемлемые атрибуты древнерусской жизни, вдохновившие на подвиги участников Ледового побоища.

Андрей в лаптях не очень разбирался, так что за покупкой «защитного» гардероба пригласил с собой Анюту — так он ее теперь называл. Молодые люди перешли на «ты». Андрею нравилось общаться с Сарафановой, он больше не считал ее глупой карьеристкой. Нет, конечно, эта девушка не могла своим умом превосходить его, Почти-Что-Кандидата, но вообще соображала. С ней можно было поговорить о Петре. Андрею нравилось, когда он только намекал на факт или историографический феномен, а Анюта сразу же бросалась развивать его идею — в верном направлении, потому что прочитала те же книги, прослушала лекции тех же преподов, сдала те же экзамены. Для Андрея именно это значило «понимание с полуслова»! Кроме того, он был весьма доволен тем, что Анна не ходит на встречи со своим научным руководителем. Когда-то бывшая подруга, на которой он хотел жениться, тоже так делала. «С чего это сравнение?» — поймал себя на мысли аспирант. Привычка все осмысливать, разумно препарировать, раскладывать по полочкам закономерно привела Андрея к мысли, что Анюта ему нравится. Он быстро отразил все ощущения на схеме и, довольный, сделал вывод: разговорам о любви пока не время.